Освящение мига

Я разумом об этом знал,
не сердцем:
после аккорда быть последует не быть.
Такой же звук, такой же миг,
но имя и лицо уже в прошлом. Время —
личина без лица —
стирая имена, стирая лица,
себя стирает.

Я не обучен умирать Буддой.
Он говорил: истаивают лица,
а имена — пустые звуки.
И все-таки у каждого из нас в минуту смерти
есть и лицо, и имя.
На пепельном пороге
кто мне глаза откроет?

Я возвращаюсь вновь к моим священным текстам,
к истории идальго, прочитанной столь скверно
в детстве, озаренном солнцем,
которое неистовствовало
между исполосованными льяносами,
схватками ветра с пылью,
к пиру, зеленеющим источником тени,
сьеррой, набычившейся
при встрече с чреватой химерами тучей,
молниеносным лучом,
прорезавшим живое тело пространства,—
жертва и геометрия.

Я погружался в это чтение,
обволакиваемый чудесами и разочарованиями:
два вулкана на юге
из времени, снега и дали;
неистовые герои,
встающие со страниц из камня;
террасы бредовых видений;
почти лазурные холмы,
раскрашенные невидимыми руками;
полдень-резчик,
готовый без устали ваять,
и просторы, благодаря которым глаз
осваивает мастерство пичуги и зодчего-поэта.

Плато, терраса зодиака,
арена солнца и планет,
луны зеркальность,
прилив, взвихривший камень,
уступы безмерности,
рвущейся вверх с рассветом
и теряющейся внизу с наступлением тягостной ночи,
заполненный лавой сад, дом, исполненный эха,
барабаны грома, раковины ветра,
вертеп дождя,
ангар облаков и туч, голубятня звезд.

Вихрем кружатся времена года и дни,
кружатся небеса то медленнее, то быстрее,
скользящие предания туч,
поля игры, поля сражений,
трепещущие сплетениями бликов,
империи ветра, рассеянные ветром:
в ясные дни даль подернута маревом,
у звуков появляются очертания,
отзвуки становятся видимыми, а тишина слышимой.
Источник образов,
струится день, претворяясь в фантомы.

Льяносы покрыты прахом.
Перемолоты солнцем кости веков,
время, ставшее жаждой и светом, призрачный прах
под куполом сквозным небес,
покинув свое каменистое ложе,
танцует в спиралях красновато-бурых,
танцует прах, от нас сокрытый.
В мгновении таится вечность,
самодостаточная вечность,
долгие паузы, выпавшие из времени,
ибо каждый час осязаем, в очертаниях
раскрывается мысль, а в покое пульсирует танец.

Отдавшись воле вечеров, как волн,
я эти страницы прожил, не прочел:
и недвижный, трепещущий горизонт;
и мертвенный ливень,
низринутый на льяносы с Ахуско
под грохот падающих глыб и цоканье копыт,
чтобы тихой заводью вдруг обернуться;
и босоногий дождь
на красноватых кирпичах двора;
и бугенвилья, фиолетовый порыв,
в саду заглохлом…
Мои чувства в разладе с миром:
не надолго нас примирило чтение.

Память властно вторгается в день сегодняшний,
вторгаясь в меня самого. Сплетается
с прожитым настоящее.
Я эту книгу читаю, не открывая глаз:
вернувшись из сумасбродства,
идальго возвращается к имени, вперив взор
в дремотную поверхность неподвластного времени мига.
На расплывчатом зеркале
в дрожащих лучах солнца проступит лицо.
Умершего лицо.
В такую минуту,
сказал он, человеку шутить со своею душою не стоит.
Он видит свое лицо,
тающее среди бликов.