Освобождение шпиона

— Любой, успокаивающий...

— А ты что, разволновался? Щас, я тебя успокою...

Лязгнули засовы. Контролер вошел в карцер, встал

над ним, задумчиво почесал скулу - Мигунов понял это по скрипу щетины. Так и стоял сержант или прапор над бывшим полковником, распростертым под ногами в полосатой робе, наслаждался.

— Гражданин-начальник, к нам нельзя поодиночке заходить, - честно предупредил Мигунов. - Инструк­ция запрещает. Среди нас знаете, какие звери есть? Со­жрут на раз-два...

— Так ты же в наручниках!

Судя по голосу, совсем молодой парень. А сколько презрения в тоне, сколько чванства... И что из него по­лучится? Может, садист похуже Блинова...

— И-и-и... Что с того? «Молчание ягнят» видели?

— Какие еще ягнята?! Или у тебя крыша едет?

— И наручники только на два часа надевать можно, а я уже сутки...

— Да-а-а, непорядок, - протянул вертухай и перетя­нул литой резиновой дубинкой по спине. Точнехонько по почкам, как раскаленной проволокой проткнул. А потом громко зевнул. Дескать, скукотища тут с вами, скотами...

Преодолевая боль, Мигунов думает о приятном. «Меня здесь скоро не будет! Понял, ты, рожа! Заозерск, потом Якутск, потом - еще дальше, туда, где страшным словом Siberiaпутают непослушных детей. А ты, верту­хай, ты останешься на Огненном острове, в этой самой Сиберии. Ты приговорен навечно, и дети твои тоже приговорены! И все в этой стране приговорены! А я — свободен!»

Ну, почти свободен. Если выгорит.

А если не выгорит?

— Будешь еще орать, скотина?

— Никак нет, гражданин начальник.

— A-а. Ну, смотри...

Ушел. Мигунов скручен болью, наручниками и со­вершенным накануне убийством. Все-таки с Дроздом и Катраном было по-другому. Проще. Потому что между ним и их смертью был ток или специальная отравлен­ная игла. А вчера — только подушка и руки...

Вот честно, он не помнил, как все-таки решился на это. Что-то ведь было. A-а... Блинов перед сном вдруг объявил, что собирается подавать прошение на УДО. Якобы он все-таки успел переговорить с кем-то из пра­возащитников, и вот сегодня пришла весточка с воли: мол, пошуршим, перспектива имеется. С первого раза, конечно, не прокатит, но через год-два: сейчас ведь гу­манизация... У него хоть какой-то шанс есть. Реальный. Он Родину не продавал. У Мигунова ничего нет. Его не выпустят отсюда никогда, даже в гробу. В «Архипелаге» этом и так все прекрасно понимают, но им важно при­влечь к себе внимание, поднять шум, пропиариться. И на здоровье. Это Блинова не касается. Через год, два, ну, от силы пять лет он окажется на воле. Такова его цель в жизни. И знаешь, что первым делом он сде­лает? Найдет его жену. Хотя со старухами он никогда не связывался, они ему физически неприятны. Но на этот раз как-нибудь потерпит, пересилит себя. А потом най­дет его ребенка — без разницы, мужчина он или женщи­на. И...

В общем, и так далее и тому подобное... Мигунов по­мнил: ровно половина четвертого ночи. Храп Блинова. Он очнулся, хотя и до этого не спал, лежал в полузабы­тьи. Поднялся, как от резкого толчка. Побрел к его кро­вати, прихватив носок и подушку. Это не подушка да­же - плоский, набитый ветошью блин.., Вперед себя как бы шел, не давал времени опомниться. Вогнал за­скорузлый грязный носок в приоткрытый мокрый рот, намертво зажал пасть растопыренной пятерней, закрыл харю подушкой и - навалился всем весом! Он прет из-под тебя наружу, как фонтан из прорвавшей канализа­ции, выгибается, становится на мостик, скрюченные пальцы мелькают у самого лица, ты уворачиваешься, тоже припадаешь к подушке, чтобы глаза уберечь… Вся ненависть твоя с тобой. Вот здесь. Это уже не родные твои восемьдесят пять кило (или сколько их там оста­лось?), это — тонна чистой ненависти.

Бр-р. Отвратительно. И страшно.

Первое мгновение, когда открываешь лицо задушен­ного тобой человека... Страх, да. И дикое любопытство. Что там, под подушкой? Удалось ли? Под подушкой Блинов улыбался. Скалился. Как и в ту ночь. То ли умер, то ли прикалывается, непонятно. Он был не чело­век. Точно. Без всяких преувеличений. Какой-то неиз­вестный науке биологический вид в облике сантехника-убийцы. Мимикрия, маскировка. И жилка бьется, стучит...

Как он его добивал, Мигунов тоже помнит плохо. Под большими пальцами рук что-то еще сопротивля­лось, ускользало, извивалось червяком; Потом — про­валилось. Он поранился обо что-то, об острую кость. Крики за дверью. Свет. Удар. Он корчится на полу, один контролер наступил ему на грудь, второй скло­нился над Блиновым. Что он там увидел, неизвестно, но тут же блеванул на пол, едва наклониться успел. То­пот ног, встревоженные голоса, ругань, злобный рокот Савичева.

— Убил все-таки!

— Вот гады! И тут загрызают друг друга!

Дубинки падают на плечи, спину, сапоги мелькают

перед лицом, топчутся по всему телу. А он почти и не чувствует, в голове только одна мысль: вот и все, он сде­лал это...

Лежа на полу в холодном карцере, Мигунов открыл глаза.

— Товарищ полковник, за время дежурства проис­шествий не произошло! — в голосе контролера уже нет царственной чванливости - только показное усердие.

—Давай, отпирай! — а это рокочет Савичев.