Освобождение шпиона

В конце концов набрели на какой-то г-образный кол­лектор, вроде тот самый. Бруно показал, кто откуда шел, кто в кого стрелял. Они его сфоткали и на камеру сняли, как он все это рассказывал и показывал. И тут Бруно окончательно понял, что Леший его на белый свет больше не выпустит, потому что вместо того, чтобы подниматься наверх, они пошли куда-то еще глубже, хрен знает куда. Леший сказал, «Адская щель» здесь какая-то, им типа на­до смотаться туда, раз они близко. Ни хуя себе близко!

Еще три часа они брели, ползли раком, протиски­вались, прыгали и перелезали через какие-то завалы, потом едва не посворачивали себе головы в бездон­ной широченной шахте, а потом оказалось, что здесь вообще нечем дышать, и все натянули регенераторы, и Бруно тоже дали регенератор, только у него боро­дища, и маска никак не хотела налезать, из-за чего он едва не склеил там ласты, а в конце концов послал их всех нах.

Но тут они подошли к этой самой «Адской щели», и это была такая блядская щель! такая, блядь, щель!., что от этого зрелища Бруно даже захотелось обратно на Лу­бянку. Но прикинул: дылды через нее ни в жизнь пере­браться не смогут, а вот узенький карнизик вдоль ска­лы — как раз для него! И рванул он на этот карнизик! Никто по такому узкому не пройдет, но он же Человек- Ядро как-никак. Он же не дылда какая-нибудь - неук­люжая, тупоголовая, пальцем деланная...

Леший со своими орал сзади:

— Стой, Кульбаш! Назад! Там тебя пристрелят!

Он им в ответ:

— От винта, «ах! В гробу я вас видал!

И пошел себе дальше. Равновесие держал, к стеноч­ке прижимался,, чтобы из автомата не сняли. Нормаль­но так шел, |сак канатоходец. Светил себе налобным фонарем, ноги аккуратно ставил цепочкой... А потом блядская щель кончилась, просторно стало, он и побежал подальше от Лешего и его банды. Те почему-то не стре­ляли, наверное, понимали, что в Бруно Аллегро стре­лять нельзя, за него и под международный суд попасть можно, который в этой, как ее, Гаге...

На всякий случай он фонарь-то выключил и ввинчи­вался в вязкую темноту, как штопор в пробку. Хер они его догонят! И хер найдут! Он тут так спрячется, что сможет хоть сто лет прожить! Жратву найдет, воду, золо­то... Ему везде хорошо! Голоса сзади становились все тише, а потом и вовсе смолкли. И вдруг, уже спереди, из густой темноты, из пустоты этой черной, до него вдруг долетело: скрип — не скрип, скрежет — не скрежет, кар­канье какое-то... Будто сидит там впереди огромный черный ворон и говорит ему человеческим голосом, но с явным вороньим акцентом:

— Стой! Стрелять буду!

* * *

 «Минус двести». «Старая Ветка»

Часовой Башмакин услышал шаги, когда чужакам еще полкилометра оставалось идти до Разлома.

К встрече подготовился без суеты, спокойно. Он каж­дый день брился, одеколонился, надевал чистое белье. Система ликвидации была активирована, оставалось только разбить колпак, сорвать пломбу главного, «ну­левого» тумблера, повернуть — то ли на задержку, то ли сразу на ноль... Что ж, разбил, сорвал. Ничего в нем не дрогнуло при этом. Повернул на первое деление: на шестьдесят минут — максимальное время задержки.

Если не вернется на КП через час, если ранят его или убьют — все взлетит на воздух. Наверху, в Москве, на­верное, тряханет здорово. Что-то вроде землетрясения. Может, взлетит на километр вверх столб земли, камней, грязи, а может, полторода провалится в бездонную яму. Или только трещины пойдут по стенам и асфальту да стекла посыплются...

Башнабаш не знал, какова мощность ликвидацион­ного заряда, не знал, где именно он заложен — в най­денных документах это не значилось, и ни в одной схе­ме не прорисовано. Наверное, чтобы не могли разми­нировать. Но, если мыслить логически, а последние двадцать лет это у него хорошо получалось, то под Бун­кером вполне могла быть и атомная бомба. Ведь само- подрыв планировался на самый крайний случай, когда враг победил и уцелевшая горстка советского руковод­ства, героически погибая, наносит последний, страш­ный удар! Так что когда рванет, то мало никому не по­кажется. Может, не только до Москвы, но и до самого земного ядра достанет!

В жил блоке, в тумбочке, уже много лет дожидалась этой минуты бутылка французского двадцатилетнего коньяка. Хотя какого «двадцатилетнего»? Это он тогда был двадцатилетний, а сейчас ему, как и Башнабашу, стукнуло 74! И банка черной икры была заготовлена. За все эти годы он так и не перешел на генеральские яства и не жалел об этом нисколько. Вот честно - не жалел. Хотя соблазн и был, иногда пробовал - ничего особен­ного! Сейчас даже соблазн исчез, осталась одна скука. Но порядок есть порядок - последний бой, как-никак, без ста граммов нельзя - положено так для храбрости... И потом — перед смертью вполне можно высшие дели­катесы отведать! Хотя новым своим, пробудившимся умом понимал он: к деликатесам привычка нужна, ина­че они не в радость.