От А до Я. Избранные рассказы русских писателей

— Знаю я, брат, за какими ты зайцами ходишь, — сурово сказал медник, уткнув длинную бороду в грудь. — И вот, что тебе скажу: ты эти глупости брось и девку не мути. Она тебе не невеста, а ты ей не жених. И я тебе добром говорю: проходи. А не то, брат, у меня будет другой разговор.

— Что-то ты меня, будто, пугать стал, а я тебя, будто бы, и не боюсь! — задорно мотнул головой Петя, — Не откуплен, чай, у тебя тротуар: где захочу, там и буду ходить.

Медленно выпрямив, свою сгорбленную спину, медник взглянул исподлобья и еще суровее проговорил:

— Ну, так вот я тебе что скажу: проходи, брат, проходи!

Не будь это медник, Анночкин отец, конечно, тут что-нибудь бы да произошло. Но Петя любил Анночку и потому робел пред ее отцом. Заломив шапку на правый бок, он поправил ее на левый, но сейчас же, осекшись, уныло проговорил:

— Эх, Григорий Флегонтыч, сказал бы я тебе словечко, да лучше уж помолчать, — и, круто повернувшись, пошел.

Шел долго, пока не вышел далеко за город, потом повернул назад, прошел на бульвар и там сел. И когда подумал, что раз отец все знает, то с Анночкой ему не увидеться, Бог знает, до каких пор. Что выдадут ее, пожалуй, за кондитера, потому что кондитер настоящей жених, а ему, Пете, надо еще идти на призыв, то взяла его такая тоска, что стало необходимо сейчас же что-нибудь предпринять.

— Алексеич! — окликнул он через четверть часа, обойдя двором и осторожно стукнув в окошко приятелю, сыну бакалейщика Михина, и когда тот, перестав набивать папиросы, одернул рубашку и вышел на волю, коротко спросил его:

— Водка есть?

— Рябиновая есть.

— Ну, ладно. Давай.

В комнате Алексеич вытащил из-под кровати бутылку рябиновой и поставил на стол. Ничего не объясняя, Петя сидел, мрачно свесив голову на грудь, пил рюмку за рюмкой, иногда ударял кулаком по столу. Молчаливый Алексеич не спрашивал, продолжал набивать папиросы, важно сопел похожим на хобот носом и подливал.

Когда выпили бутылку до дна, Петя сказал:

— Пойдем теперь в трактир. Будем на биллиарде играть.

В трактире Петя бил шары кием так, что они летели за борт, и повторял:

— Ну, уж, где тебе, бакалее, спорить со мной… — а кончив играть, сел рядом с Алексеичем на диван и, мотнув головой, сказал:

— Ну, брат, напьюсь сегодня вдрызг!

— Зачем?

— Надо. Так, чтобы глаза на лоб вылезли. Пойдем, выпьем по коньяку… Разобью сегодня все! — решил он у буфета, — Фонари, будку на площади и всякую дребедень… Никита, — советовался он с буфетчиком, — разобьем сегодня все, а?

— Как угодно, Петр Никанорыч.

— Разобьем, брат. Будку прямо в охапку и оземь, чтобы не было ее, анафемы, и полиции тоже. Сыпь нам еще по коньяку!

Через два часа все это было исполнено. Выйдя на пустынную площадь, Петя переворотил все балаганы, в которых бабы торговали ситным и пирогами, а над полицейской будкой долго кряхтел, но все-таки перетащил ее через площадь и опрокинул наземь. Отдышавшись, он сказал Алексеичу, который на все это спокойно смотрел:

— Теперь, брат, пойдем на пыльный завод. Разбудим Андрюшку-мыловара, будем пить водку, а он нам сыграет на скрипке.

— Я не пойду, — сказал Алексеич. — Мне завтра рано вставать.

— Не пойдешь? — крикнул Петя и, когда Алексеич уперся, схватил его в охапку, взвалил на плечо и понес. На заводе он поднял во флигеле Андрея Ильича, мыловара, и заорал на него:

— Давай сейчас же водки, чернокнижник, а не то изломаю тебя, как щепку!

Пили водку почти целую ночь. Андрей Ильич напился и заиграл на скрипке, а Петя вспомнил об Анночке, и его схватила такая боль, что он решил сейчас же убить кондитера. А так как его не было рядом, то себя. Обливаясь слезами, он изо всех сил стал колотить себя бутылкой по голове. Когда бутылку отняли, он рассердился и начал ломать Алексеича и Андрея Ильича. Когда те обиделись, то огорчился так, что убежал в чулан, засунул голову в тулуп, который висел на стене, стал плакать и так, стоя, уснул.

А на следующее утро прокрался к себе домой, чтобы взять потихоньку ключ от лавки, но мамаша была уж тут, как тут. Выскочила из кухни, закричала:

— Да где же это шатался целую ночь, бесстыжие твои глаза! а? — и, схватив за волосы, потащила его в сени.

Там в углу стояла тяжелая палка, которой выбивали из шуб пыль. Этой палкой, пригнув Петю за волосы, она долго колотила его по спине, приговаривая:

— Вот тебе! Вот тебе!.. — и Петя, стерпев все, взял ключ и пошел в ряды.

В лавке с каждым часом все сильнее забирала тоска. Анночка так и стояла перед глазами — ни с кем, даже с Алексеичем, который пришел, было, вспомнить вчерашнее, не хотел говорить, ругал приказчика, не уступал ни копейки бабам на ситце и все выглядывал из лавки, не идет ли она. Выглянул так уже около обеда — видит, идет мимо кондитер, важный, солидный, в котелке и брюки навыпуск — должно быть, в магазин, крупчатки брать — не утерпел и крикнул:

— Эй ты, миндальное пирожное, бланманже! Иди-ка сюда. Слово тебе надо сказать.

— Не о чем, брат, нам с тобой говорить, — презрительно скосив рябое лицо, обиделся кондитер.

— Не о чем? Ну, так погоди, Я сам к тебе в гости приду.