От Альбиона до Ямайки

– Рановато решать, – рассудила Софочка. – Сейчас как-то поутихли страсти вокруг его католического величества, то есть обстоятельства нас не торопят. С другой стороны, непонятно, как будут обстоять дела на Ямайке. Ведь гасиенду могут посчитать приданым католички. Как на это посмотрят, ума не приложу. Она теперь весьма ценное имущество, потому что дела на ней хорошо налажены и приносят устойчивый доход. От Спаниш-Тауна рукой подать – обязательно кому-нибудь приглянется. Формально она принадлежит протестанту, но до Ямайки от Лондона очень далеко, а право сильного все еще никто не отменял.

– Не знаю, сработает ли это во второй раз, – развел руками отец. – Дело в том, что дедушкины рабы не совсем рабы. То есть совсем не рабы, а наоборот. Они получили свободу еще при захвате Ямайки нами, англичанами. И ушли в леса, там ведь не так-то трудно прокормиться. Но некоторых устраивает легкий труд на свежем воздухе, вместо того чтобы прятаться от солдат, которых посылают для их поимки и возвращения на плантации. Кое-кто из дедушкиных отпущенников вернулся на насиженное место к покинутым хижинам и огородам.

Чтобы хозяйство не простаивало, сеньор Родригес стал нанимать некоторых и, поскольку брошенное хозяйство новых хозяев земли не интересовало, так и остался жить на старом месте. Бумаги, подтверждающие его права на гасиенду, он сохранил, да и в архивах, частично уцелевших в разграбленной столице, остались нужные записи. Документацию тогда вели спустя рукава, вот и усидел он без особых трудностей. Продолжалось это лет пятнадцать. Бывшие рабы понемногу сходились под его крыло. Те, кому хотелось спокойной жизни. Новые рождались. И все в случае чего, если солдаты хватали их, подозревая, что они беглые, утверждали, что принадлежат твоему дедушке. Естественно, их возвращали хозяину, то есть приводили домой. Бывало, и накостылять успевали, но портить чужое имущество опасались, поэтому обходилось без членовредительства. А в это время основная масса отпущенных жила в необжитых местах и сопротивлялась англичанам. Да, давали колонизаторам вооруженный отпор. Даже название для таких придумали отдельное – маруны. Их до сих пор много на острове. Так вот дедушкины работники иногда уходят к этим самым марунам. А иногда и возвращаются.

Для тех, кто прижился, гасиенда – дом родной. Вот поэтому они и взялись за мачете, когда я со своим отрядом пришел отбирать имущество у испанца.

– А эти маруны. Их много? – потребовала уточнения Софи.

– Кто же считал? В разы больше, чем белых.

– Но ведь среди рабов и белые встречаются, – припомнила Мэри.

– После огораживания, когда пахарей здесь, в Англии, согнали с земли, многие продавались целыми семьями. Лишь бы добраться до мест, где есть работа и пища. Кого-то в северные колонии привезли, кого-то на острова Карибского моря. Одни освободились со временем, а другие так и остались в рабстве. Да и каторжники на плантации попадали.

– А эти… страшненькие?.. – продолжила любопытствовать Мэри.

– Дети негров и индейцев. Их очень мало, потому что с индейцами еще испанцы расправились.

– Раритет, – добрался я до речевого аппарата призадумавшейся реципиентки. – На лицо ужасные, добрые внутри.

– Марунов много. Они сопротивляются англичанам. Осталось их организовать и вооружить. И добиться перехода под их контроль окрестностей Спаниш-Тауна. Столица сейчас все равно в Порт-Рояле.

Отец с матерью переглянулись и ничего не ответили. Видимо, были не готовы к подобному повороту.

* * *

Флейт, конечно, вернулся в открытое море, откуда придет завтра. Однако больше груза взять не может, потому что купчина, привезший пеньку, и товар свой успел продать, и нового закупить опять полный трюм. Зато большое судно примет на палубу обе наших двенадцатиметровых колесных моторки. А маленькую водометную мы и на шхуне перевезем. До этого я думал разобрать большие лодки для перевозки через море, а тут можно обойтись без лишней канители.

Наверняка не скажу, но сильно подозреваю, что отец нарочно так подстроил, чтобы кровиночек своих подстраховать, ведь намерения наши он знал, да и Софи ему из Антверпена отписывала. И, разумеется, мама тоже ознакомилась с содержанием письма от дочурки.

Дальше все было не просто, а очень просто – негромко ворча моторами, но отчетливо баламутя воду колесами, две длинных лодки и одна не очень длинная выбрались в Оруэлл. В густых сумерках обменялись морзянкой с идущим навстречу флейтом, на который папа с мамой и поднялись. А лодки бодро направились мимо засыпающего Гарвича в Стор, где по ответу на наше моргание, легко отыскали шхуну. А потом мы перекладывали почти тридцать тонн груза с лодок в трюм. Это в четырнадцать пар рук, из которых пять – девичьи. Короче, ручку лебедки накрутились до одури и вообще упахались в хлам. Зато рассвет встретили уже в море, следуя за «Агатой», с которой без труда уравняли скорости.

* * *