От аншлага до «Аншлага»

Впервые все это проявилось при подготовке спектакля «От Чижовки до Комаровки». Сейчас этот спектакль совсем не похож на то, чем он был вначале. Тогда это было могучее, тяжеловесное действо, шедшее более двух с половиной часов, перенасыщенное длинными, не вызывавшими у зрителей смеха сценами. Мы неоднократно предлагали Перцову эти сцены убрать, но он категорически отказывался, утверждая, что сценарий хороший, просто артисты неумело с ним обращаются, поэтому лучше бы они постарательнее репетировали свои роли, чем норовили свалить вину на автора и режиссера. Как мы ни пытались выполнять все советы и рекомендации Владимира Васильевича, результат все равно не устраивал ни нас, ни самого Перцова. В итоге все спорные сцены все-таки пришлось снять, Перцов согласился с нашими доводами, точнее, он сказал: «Делайте, что хотите». Я не преминул воспользоваться его разрешением. Официально я не считался заместителем режиссера, но был как бы ведущим артистом, поэтому взял инициативу на себя.

Спектакль сразу стал легче, динамичнее, отчетливее проявились темп и ритмичность, жизненно необходимые любому эстрадному представлению. Но Перцов, как мне сейчас кажется, воспринял все происшедшее далеко не так радостно, как мы, а расценил наш маленький производственный конфликт как личное оскорбление и, видимо, затаил обиду.

Следующий крупный инцидент произошел у нас в марте 1993 года. Мы репетировали тогда наш новый спектакль «Все на уколы». Я как обычно не только работал над своей ролью, но и пытался помогать коллегам, давал кому-то советы, с кем-то спорил, сам получал замечания и как-то на них реагировал. В общем, репетиция ничем не отличалась от большинства предыдущих. Правда, очень мрачным выглядел Перцов, но мы объясняли это какими-то личными проблемами. Когда репетиция закончилась, и все стали собираться домой, Владимир Васильевич подошел ко мне и сказал:

− Я хочу с тобой поговорить.

− Ладно, давай поговорим, — ответил я с готовностью. У меня было хорошее настроение, репетиция, по моему разумению, прошла плодотворно, поэтому не было никаких оснований для недобрых предчувствий. Вообще-то разговоры наедине с кем-либо из артистов театра наш режиссер проводил довольно часто. Это был один из его любимейших воспитательных приемов: Перцов в жесткой, даже жестокой форме, не затрудняя себя подыскать выражения помягче, высказывал собеседнику все, что о нем думал. Обвинения, большей частью несправедливые, бывали нешуточными: в бездарности, лени, тупости.

До того дня через это чистилище прошли все члены нашей труппы, кроме меня. Реагировали по-разному: кто-то пытался возражать, кто-то проглотил обиду молча, но вряд ли кому-нибудь эти режиссерские откровения добавляли энтузиазма и вдохновения. Я, на правах лучшего друга Перцова, был уверен, что мне подобная словесная экзекуция не грозит. И, как выяснилось, напрасно. Обвинения в мой адрес оказались похлестче тех, что выслушивали мои товарищи. Перцов упрекал меня в том, что я, вознамерившись захватить власть в театре, не обладаю даже зачатками качеств, необходимых человеку, претендующему на столь высокий и ответственный пост. Мне было сообщено, что я — маленький Петросян и пытаюсь протащить в театр петросяновщину (а для Перцова это — синоним бесталанности, кукольности, неестественности) и пошлость, и что с сегодняшнего дня он полностью отстраняет меня от режиссерской работы. Я должен знать «свой шесток» и не лезть на чужие…

Для меня все было настолько неожиданным, я был так оглушен несправедливыми обвинениями, что даже не нашел, что ответить, а только недоуменно пожал плечами и сказал:

− Хорошо, Володя, как ты скажешь, так и будет. Ты же хозяин театра.

И собрался уходить. Но Перцов вдруг остановил меня и предложил:

− Знаешь что, давай, смоем грязь с души. Пошли к тебе — выпьем…

Мы отправились ко мне, просидели вечер за бутылкой, говорили о «Христофоре», о жизни, объяснялись, как всегда, друг другу в любви, смеялись, шутили и расстались, как я решил, все же друзьями. Обидные вещи, которые наговорил мне Перцов после репетиции, я объяснил себе его нервным срывом, вызванным перенапряжением и неизменными неурядицами. Если бы Владимир меня в самом деле ненавидел, подумал я, разве пошел бы он ко мне пить мою водку. Поэтому я решил как можно быстрее постараться забыть об этом неприятном для нас обоих инциденте и назавтра, как ни в чем не бывало, пришел на репетицию. Началась она в обычном для нас стиле, мы репетировали отдельные сцены, в перерывах между ними подтрунивали друг над другом, веселились… И вот в сцене, в которой выступал один Саша Баранкевич (с монологом, в написании которого я принимал довольно активное участие), я по привычке «осмелился» дать пару советов. В ответ на них Перцов, резко повернувшись ко мне, с нескрываемой злостью сказал:

− Даже в такой богатой стране, как Америка, не могут себе позволить на одного артиста держать двух режиссеров.