От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности

Бо2льшая часть библиотеки Гуткинда была утеряна, когда после убийства его зятя, председателя Общества германо-советской дружбы, уже при Гитлере, ему пришлось бежать из Германии. Благодаря старым дружеским связям с известным писателем Эптоном Синклером он нашёл убежище от Гитлера в Нью-Йорке, и всякий раз, когда я в последующие годы приезжал в Нью-Йорк, я навещал его в скромной квартире на высоком этаже в отеле «Мастер» на Гудзоне. Лишь после ухода Гитлера он опубликовал на английском языке две книги, глубоко вдохновлённые еврейской тематикой, одна из них – “Choose Life.

The Biblical Call to Revolt”[66] (1952). Эта книга представляет одну из самых интересных попыток связать библейскую конкретику с нашей современностью, и неудивительно, что попытка эта застопорилась по своей сути – попытка продвижения в сторону антитеологии, теологическим тенденциям которой не дано было осуществиться. Насколько мне известно, эти книги, так же как записки, найденные после его смерти и изданные под заглавием “The Body of God. First Steps Toward an Anti-Theology”[67] (1969), не оставили заметного следа в литературе по иудаизму, а тридцать лет в Нью-Йорке, занятых поисками собственного пути, дались ему очень нелегко.

Во время Первой мировой войны в Берлинском университете училось небольшое количество студентов из Палестины, которые поддерживали хорошие связи с сионистской молодёжью. Были среди них и первые выпускники еврейской гимназии в Тель-Авиве, иные закончили учительскую семинарию организации «Эзра»[68]. Я близко знал Александра Зальцмана, красивого рослого человека (позже он работал врачом на государственной службе под именем Малхи), Исраэля Райхерта, учёного-ботаника, активиста партии «Ха-Поэль ха-Цаир», действовавшего тогда в Германии, Якова Лубман-Шавива, сына известного члена движения «Билу» из Ришон-Ле-Циона, и наконец, last but not least, красивую и очень деятельную молодую женщину Цилю Файнберг, сестру Авшалома Файнберга, активиста НИЛИ[69]. Позже я не раз встречался со всеми ними при разных обстоятельствах в Эрец-Исраэль, и у всех них была одна общая черта: они говорили на безупречном красивом иврите, слышать который было истинным удовольствием.

Они принадлежали к первому поколению, в котором иврит перекочевал из книг в разговорную речь; и хотя все они говорили ещё и на идише и на каком-нибудь другом языке, в основном на русском, они всё же были предельно внимательны к семитскому синтаксису и максимально красиво подбирали слова – разумеется, такое отношение к языку привили им их учителя! – что и культивировалось в их поколении, после которого начался упадок, и в результате разговорный иврит превратился в один из индоевропейских языков. Сегодня у этого языка среди двуязычных его носителей расплодилось защитников как морского песка, и все мы развращены его влиянием. В те блаженные времена, когда я начинал говорить на иврите, руководствуясь грамматикой, принято было поправлять наши речевые ошибки, особенно в части синтаксиса фразы и употребления предлогов, и теперь я вспоминаю те годы как ивритский Эдем, каким он был до грехопадения – до вкушения плода с древа познания языков. Эти мои знакомые умели отличать синтаксис предложения на идише, немецком или русском от синтаксиса ивритского предложения, и именно им я обязан тем, что мой язык развязался, и я смог превращать язык прочитанных мною источников, как новых, так и древних, в разговорный язык. Среди немецких евреев («йекке») лишь совсем немногие пытались завести с ними разговор на иврите, и они отвечали очень дружелюбно. И они же способствовали тому, чтобы ашкеназийский акцент, который мы усваивали много лет подряд, сменился у нас на сефардский (или на тот, что мы тогда принимали за сефардский). Александр Зальцман читал с нами «новую» литературу, то есть Мордехая Файерберга и Ури Гнесина, и много рассказывал нам о своей хасидской семье, о родительском доме в Украине, а ещё – о занятиях Библией у д-ра Бенциона Моссинсона в Тель-Авиве. От того времени нас теперь отделяет более двух поколений, и сегодня, когда я читаю свои письма, написанные на иврите шестьдесят лет назад, я попеременно смеюсь и плачу: радуюсь, наблюдая прогресс нашего языка, и плачу, вспоминая, какой ценой мы этот прогресс оплатили.

V Пансион Штрук (1917)