От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности

Воистину странное место этот пансион Штрук! Хозяйка пансиона, дальняя родственница известного графика Германа Штрука, содержала своё заведение со строго кошерной кухней исключительно для восточно-еврейского контингента, который при всём пренебрежении давно забытыми законами кашрута всё же чувствовал себя здесь «как дома». Это были люди в основном из русско-еврейской интеллигенции, мне лично знакомые частью по кругу “Jung-Juda”, частью – по еврейскому Фольксхайму. Прибавьте к этому несколько евреев из Галиции. Я да ещё молодая девушка из какой-то религиозной южно-немецкой общины были там единственными немецкими евреями. В застольной разноголосице можно было услышать немецкую речь со славянским акцентом (это для госпожи Штрук) вперемежку с ивритом и идишем. Нередко заходили прежние жильцы пансиона, которые испытывали духовную близость к этой компании, среди них Йосеф Зальцман, крупный предприниматель и член партии «Поалей Цион», его брат Мотя, д-р Яков Громмер, математик, и Хаим Аарон Крупник[71]. К этому надо добавить таких постояльцев пансиона, как Хаим Берлин (позднее – профессор медицины в Тель-авивском университете), Цви Китаин (позднее – врач в Хевроне и Тель-Авиве), Моше Эльяху Жерненский (прекрасный еврейский писатель, публиковавшийся под псевдонимом М. Э. Жак; женился на «кошерной» девушке из того же пансиона) и Густа Штрумпф (позднее – Рехев), одна из первых женщин участниц компании “Solel Boneh”[72]. Их всех я через годы встречал в Израиле, и их образы навсегда запечатлены в моей памяти.

Некоторые из жильцов принадлежали к сторонникам социалистическо-сионистской партии «Поалей Цион», которые, так сказать, выводили свой сионизм из марксистского анализа еврейского общества. В целом атмосфера была чисто сионистской, но поскольку в сионистской среде сосуществовали, конечно, очень разные течения, скажем, защитники и противники идиша, за столом не обошлось без оживлённых политических и идеологических споров.

Жерненский, выходец из Литвы, учившийся в йешиве Слободки, говорил на чистом роскошном иврите, какого я и по сей день ни у кого не слышал. К сожалению, он был весьма немногословен – вежлив, но замкнут в себе. Я часто пытался вызвать его на разговор какими-нибудь провоцирующими высказываниями, хотел послушать его удивительный иврит, узнать его взгляды на книги и писателей, словом, всё то, что позднее нашло выражение в его путевых очерках и прекрасных переводах с русского[73]. Он был совсем чужд духа «Поалей Цион», но дискуссий избегал. Так или иначе, это смешение разнородного на фоне общего основания порождало в нашей компании великое бурление.

Несомненно, пансион Штрук стал идеальным пунктом для уловления отголосков великого переломного события 1917 года, долетавших до нас уже тогда, – русской революции. С середины марта по середину июня я наблюдал сильнейшее возбуждение, которое охватило пансионеров на первых стадиях революции, – ведь в большинстве своём это, как сказано, были русские евреи. Вначале среди нас царила некоторая растерянность, никто не знал, куда развернутся мятежные события, но вскоре – когда появилось первое либеральное правительство, и в особенности когда в середине мая было сформировано первое социал-демократическое правительство под началом Керенского – неуверенность уступила место воодушевлению. Отмена всех антисемитских законов и постановлений, принёсшая освобождение миллионам российских евреев, полностью изменила ситуацию, людей охватила эйфория. С падением царизма враждебность по отношению к России исчезла словно в одночасье, и воцарился безграничный оптимизм.