От Блока до Бродского

Поспела свадьба новая
Под пироги подовые,
Под свежую баранину,
Под пиво на меду,
Под золотую раннюю
Антоновку в саду.
<…>
Деды! Своею властью
Мы здесь, семьею всей
Справляем наше счастье
На свадьбе на своей…

За пару новобрачную,

За их любовь удачную,
За радость нашу пьем,
За то, что по-хорошему,
По-новому живем!

(гл. 18

)

Последнюю точку в разнообразных приключениях и духовных странствиях Никиты Моргунка ставит другой странник, словно пришедший из поэмы «Кому на Руси жить хорошо».

Из счастливой колхозной деревни отправился на поклонение в Киевскую лавру старик, «остатний богомол». «И стыдили, и грозили… / «Все стерплю, терпел Иисус, / «Может, я один в России / Верен богу остаюсь», – передает Моргунку его слова старик сторож.

Но богомолье не заладилось. «И вот в пути, в дороге дед / Был помыслом смущен: / – Что ж бог, его не то что нет, / Да не у власти он…» Старик поворачивает обратно в родную деревню. Встретив так и не дошедшего до лавры «ходока к святым местам», Никита задает ему главный вопрос о Муравской стране.

И отвечает богомол:
– Ишь, ты шутить мастак. —
Страны Муравской нету, мол.
– Как так?
– А просто так.

Была Муравская страна

И нету таковой
Пропала, заросла она
Травою-мур авой.

Зачем она, кому она,

Страна Муравская нужна,
Когда такая жизнь кругом,
Когда сподручней мне, —
И торкнул в землю посошком, —
Вот в этой жить стране?

(гл. 19

)

«Так, говоришь, в колхоз, отец?» – задает Моргунок вопрос, ответ на который очевиден.

Фабула поэмы Твардовского была условна, утопична. Она отвечала социальному заказу и не передавала разворачивавшейся в СССР трагедии коллективизации. Но покоряли естественность и свобода поэтической речи, богатство интонаций, пластический талант изображения человека и мира.

И деревням и верстам счет
Оставил человек,
И конь покорно воду пьет
Из неизвестных рек.

Дорога тянется вдали

И грусть теснит в груди:
Как много неба и земли
Осталось позади.

И весь в пыли, как хлеб в золе

Никита Моргунок;
На всей планете, на Земле
Один такой ездок.

(гл. 8

)

В «Стране Муравии» Твардовский «всем лозунгам поверил до конца», показал осуществление утопической мечты и лишь отчасти намекнул на драматизм эпохи. Последующий путь поэта был освобождением от иллюзий, движением от утопии к реальности.

«Василий Теркин» оказался главной книгой Твардовского, достойно и глубоко отразившей главное событие советской истории – Великую Отечественную войну. Не случайно, вопреки реальной хронологии (поэма была начата в 1942 году и закончена уже после Победы), Твардовский ставит под ней даты: 1941–1945. Книга оказалась равной войне.

Слово книга стало обозначением жанра «Василия Теркина». Твардовский объяснял его так: «Жанровое обозначение „Книги про бойца“, на котором я остановился, не было результатом стремления просто избежать обозначения „поэма“, „повесть“ и т. п. Это совпадало с решением писать не поэму, не повесть или роман в стихах, то есть не то, что имеет свои узаконенные и в известной мере обязательные сюжетные, композиционные и иные признаки. У меня не выходили эти признаки, а нечто все-таки выходило, и это нечто я обозначил „Книгой про бойца“. Имело значение в этом выборе то особое, знакомое мне с детских лет звучание слова „книга“ в устах простого народа, которое как бы предполагает существование книги в единственном экземпляре. <…> Так или иначе, но слово „книга“ в этом народном смысле звучит по-особому значительно, как предмет серьезный, достоверный, безусловный» («Как был написан „Василий Теркин”», 1951–1966).

В структурном отношении нечто Твардовского напоминает «Евгения Онегина» («даль свободного романа») и «Войну и мир» (Толстой, как мы помним, называл свое создание книгой и отказывался соотносить его с традиционными жанрами). «Василий Теркин» тоже строится на принципе жанровых нарушений и отступлений, в свою очередь создавая жанровую традицию уникумов, подчинявшихся не прежним условным формам, а закону органического саморазвития темы.