От Блока до Бродского

В поздних стихотворениях более значимой становится личная тема. Однако мы почти не узнаем жизненных подробностей, эмпирической биографии поэта. У Твардовского нет стихов-посланий. В его лирике – редкий случай в истории поэзии – вовсе отсутствует любовная тема. Поэтому и так называемая гражданская лирика лишается необходимого для ее выделения фона, не становится особой областью творчества поэта.

Поздние стихотворения Твардовского, как правило, являются размышлениями, либо прямыми, непосредственными, либо вырастающими из пейзажа или отклика на какое-то общественное событие. Причем, в отличие от признанных философских лириков XIX века (например, Тютчева), поэзия мысли Твардовского обращена, прежде всего, не к «вечным», метафизическим темам, а к проблемам социальным. Становясь более философичным, Твардовский остается столь же историческим поэтом, каким он предстает в своих поэмах. Если поэмы Твардовского лиричны, то его лирика – эпична, выдвигает на первый план не лирическое «Я», а объективный мир.

В «обычной» лирике (у Лермонтова, Тютчева, Фета, современника Твардовского Пастернака) небо, звезды всегда были метонимией или символом мироздания, космоса, с которым – по сходству или по контрасту – соотносил себя лирический герой или лирический субъект.

«Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, / И звезда с звездою говорит». – «Живая колесница мирозданья / Открыто катится в святилище небес». – «И хор светил, живой и дружный, / Кругом раскинувшись, дрожал». – «И страшным, страшным креном / К другим каким-нибудь / Неведомым вселенным / Повернут Млечный путь».

Твардовский тоже пишет стихи о мироздании, космосе, вселенной. Но развитие образа и композиционная схема у него совсем иные.

Полночь в мое городское окно
Входит с ночными дарами:
Позднее небо полным-полно
Скученных звезд мирами.

Мне еще в детстве, бывало, в ночном,

Где-нибудь в дедовском поле
Скопища эти холодным огнем
Точно бы в темя кололи.

Сладкой бессонницей юность мою

Звездное небо томило:
Где бы я ни был, казалось, стою
В центре вселенского мира.

В зрелости так не тревожат меня

Космоса дальние светы,
Как муравьиная злая возня
Маленькой нашей планеты.

(«Полночь в мое городское окно…

», 1967)

Как объективный поэт, Твардовский и здесь изображает не единственное, точечное состояние лирического субъекта, миг лирической концентрации, а успевает рассказать историю, сравнить «три поры жизни» (детство, юность, зрелость), различающиеся как местом пребывания (ночное, дедовское поле – городское окно), так и отношением с миром.

Чувство глубинной связи с вселенной, растворения в ней характерно лишь для юности: «…казалось, стою / В центре вселенского мира». В детстве человек не замечает, не может понять равнодушный «холодный огонь» мироздания. В зрелости же на первый план выходят не «космоса дальние светы», а «муравьиная злая возня / Маленькой нашей планеты». Взгляд поэта не отрывается от земли, обращен к земным проблемам и печалям.

Еще одно стихотворение «из лирики этих лет» поначалу кажется абстрактным размышлением, почти притчей.

Дробится рваный цоколь монумента,
Взвывает сталь отбойных молотков.
Крутой раствор особого цемента
Рассчитан был на тысячи веков.

Пришло так быстро время пересчета,

И так нагляден нынешний урок:
Чрезмерная о вечности забота —
Она, по справедливости, не впрок.

Но как сцепились намертво каменья,

Разъять их силой – выдать семь потов.
Чрезмерная забота о забвенье
Немалых тоже требует трудов.

Все, что на свете сделано руками,

Рукам под силу обратить на слом.
Но дело в том, что сам собою камень —
Он не бывает ни добром, ни злом.

(«Дробится рваный цоколь монумента…

», 1963)

Поэт описывает парадокс социальной памяти, наглядный исторический урок. Поспешно разрушают воздвигнутый недавно монумент, рассчитанный на вечность, потому что разочаровались в человеке, которому он поставлен. Но само это действие («чрезмерная забота о забвенье») кажется столь же лихорадочно-поспешным, как и прежнее увековечивание, «о вечности чрезмерная забота».