От Блока до Бродского

«Рассказчик действует на уровне голоса и слуха. Прозаик – на уровне сердца, ума и души. Писатель – на космическом уровне.

Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик – о том, как должны жить люди. Писатель – о том, ради чего живут люди» («Записные книжки»).

В других случаях Довлатов сокращал эту триаду до двучлена, всегда сохраняя за собой скромное место рассказчика. «Не думайте, что я кокетничаю, но я не уверен, что считаю себя писателем, – объясняет он в интервью. – Я хотел бы считать себя рассказчиком. Это не одно и то же. Писатель занят серьезными проблемами – он пишет о том, во имя чего живут люди. А рассказчик пишет о том, КАК живут люди. Мне кажется, у Чехова всю жизнь была проблема, кто он: рассказчик или писатель?»

Чехов занимает особое место в размышлениях Довлатова. В «Записных книжках, есть такое признание: «Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее.

Однако похожим хочется быть только на Чехова».

Довлатов-человек напоминал Чехова высоким ростом. Довлатов-рассказчик походит на Чехова много больше.

Во-первых – краткостью (Чехов, как мы помним, считал ее сестрой таланта). Довлатов написал дюжину книг. Это – либо сборники рассказов («Зона», «Компромисс», «Наши»), либо короткие повести («Заповедник», «Филиал»). Единственный законченный Довлатовым роман остался в рукописи (Чехов тоже так и не написал романа, хотя одно время работал над ним).

Все, что необходимо, рассказчик Довлатов умел сказать в малых эпических жанрах. «Я проглатывал его книги в среднем за три-четыре часа непрерывного чтения…» – признавался И. Бродский («О Сереже Довлатове», 1992).

Во-вторых, общей оказывается исходная точка чеховского и довлатовского художественных миров. Заглянем еще раз в довлатовские «Записные книжки». Там много фраз-афоризмов, то непритязательно-смешных, то задумчиво-печальных: «Я болел три дня, и это прекрасно отразилось на моем здоровье»; «Гений – это бессмертный вариант простого человека». Там не меньше словесной игры, смешных фамилий, оговорок, переделанных цитат (с такими языковыми «молекулами» любят работать авторы-«часовщики»): «Опечатки: „Джинсы с тоником“, „Кофе с молотком“; „Две грубиянки – Сцилла Ефимовна и Харибда Абрамовна“; „Балерина – Калория Федичева“; „Рожденный ползать летать… не хочет!“ Но больше всего там коротких историй о себе и других, об известных всем (исторических) и известных только автору родственниках, друзьях и знакомых.

«Соседский мальчик ездил летом отдыхать на Украину. Вернулся домой. Мы его спросили:

– Выучил украинский язык?

– Выучил.

– Скажи что-нибудь по-украински.

– Например, мерси».

«Я был на третьем курсе ЛГУ. Зашел по делу к Мануйлову. А он как раз принимает экзамены. Сидят первокурсники. На доске указана тема: „Образ лишнего человека у Пушкина“.

Первокурсники строчат. Я беседую с Мануйловым. И вдруг он спрашивает:

– Сколько необходимо времени, чтобы раскрыть эту тему?

– Мне?

– Вам.

– Недели три. А что?

– Так, – говорит Мануйлов, – интересно получается. Вам трех недель достаточно. Мне трех лет не хватило бы. А эти дураки за три часа все напишут».

«Набоков добивался профессорского места в Гарварде. Все члены ученого совета были – за. Один Якобсон (известный филолог Р. О. Якобсон. – И. С.) был – против. Но он был председателем совета.

Его слово было решающим.

Наконец коллеги сказали:

– Мы должны пригласить Набокова. Ведь он большой писатель.

– Ну и что? – удивился Якобсон. – Слон тоже большое животное. Мы же не предлагаем ему возглавить кафедру зоологии!»

Как назвать эти мини-произведения? Это – анекдоты, причем не только в современном смысле слова (краткий устный рассказ с неожиданной концовкой), но и в понимании пушкинской эпохи. Когда автор «Евгения Онегина» замечает, что герой хранил в памяти «дней минувших анекдоты», он имеет в виду не просто смешные и краткие, но примечательные, характерные истории, отражающие какие-то существенные черты известных людей и исторической эпохи.

Довлатов не просто собирает и пересказывает анекдоты в записных книжках. Многие его сюжеты (как и чеховские) имеют анекдотическую природу, вырастают из анекдота.

После Пушкина, в писательскую эпоху, к анекдоту стали относиться высокомерно-снисходительно, не считая его серьезным жанром. Лескова и Чехова некоторые критики презрительно называли писателями-анекдотистами. Но один из современников Довлатова, писатель и литературовед А. Д. Синявский (придумавший себе футуристски-провокационный псевдоним Абрам Терц), создал настоящий панегирик анекдоту, увидев в этом сверхкратком жанре романную широту и философскую глубину.