От «Черной горы» до «Языкового письма». Антология новейшей поэзии США

Референциальность ослабляется, если организовать язык в тексте по иным принципам или осям, в соответствии с признаками, которые открывают нам непрозрачность слов, их физические свойства, отказ мотивироваться схематически по моделям, внешним по отношению к ним. Отвергая свою «указательность» или организацию по какой-либо «системе указаний», они рискуют быть обвиненными в бессмыслице. То есть в самодостаточности события – в затруднении и без того проблемной связи между словами и объектами, которая ошибочно зовется значением. Это не значение. Вот оно, значение. Вот оно.

– Если уж объяснение зависит от контекста, то данное контр-объяснение – это отпор, открывающий широкие возможности: опустошенный шифр, говорящий сразу обо всем наборе правил, которыми мы его можем наполнить. Каждый ассоциативный диапазон, каждый диапазон семантического излучения возникает со все меньшим контролем со стороны игр и задач сигнификации, с меньшим грамматическим давлением. Какая-то карнавальная атмосфера, значит… контроль рабочих… самоорганизация.

Товаризация, с другой стороны, требует четких указательных знаков – Легких жертв в игре.

Языковая работа похожа на создание сообщества, производство мировоззрения силами прежде раздельных, а сейчас слитых воедино Читателя и Писателя. Такое творчество не служит инструментальных целям. Оно имманентно, действует открытым текстом (и открытой песней), двигаясь по поверхности со всеми сложностями будь то хартии, будь то собрания жителей.

Такая общественная вещь.

Глубина есть спираль, вертушка – если брать с ходу, не «стоит на пути». Она – не турникет.

– В фокусе – то, как язык может вписываться помимо референции. Как нечто особое внутри сообщества (а не как его компенсация). Чтение как особое прочтение, приведение в действие, со-производство. Вот они, симультанные со-творцы лингвистического мини-сообщества. Скрипторий.

Контр-коммодификация: варварский, если вообще пригодный в политике, термин, вращающийся вокруг наших схваток с референцией.

Письмо как действие; чтение как действие, а не обычай, соблюдаемый текстом, сидя на месте, скучая, смотря на нас.

Двоичность: текст – стрелочник.

Смазано, быстро-быстро = сцепление

Тексты читают читателя.

– Перемежающиеся текстуальные роли могли бы приблизить нас к перемежению более важных социальных ролей, свойствами которых являются тексты. ЧТЕНИЕ: не глянцевый взгляд потребителя, а чуткое внимание производителя, со-производителя. Это трансформатор (потенциаторы? резисторы?). Сплошная забота. Производится не продукт, а производство, событие, праксис, модель для практики будущего. Покорение природы тоже может быть тут подвергнуто критике – не в воздержании. Не в алеаторике.

От каждого по

Каждому по

Семантическая оболочка, среда – вместо притяжательного индивидуализма референции.

Индексальность.

Абсолют.

Абсолюция.

У такого творчества – утопическая мощь, только сейчас раскрываемая.

– Язык – Другой, навязавший нам смыслы в попытке, вполне безуспешной, замаскировать их для нас. «Первородная брешь». Жизнь против смерти. Он – не монологическом общении, а в пространственной игре на переднем плане в пределах нашей отзывчивости. Наших даров, его телесной цельности.

Останься внутри. Всё тут. Не-имперское состояние: без нужды к расширению, овнешнению, исходящей от нежелания перераспределять излишки дома. То же верно и в отношении неимперского, лингвоцентричного письма.

Избыток означающего = плавающее означающее. Мана. след.

Засасывание, затопление означающих без заданного значения. Взамен этого – клише экзистенциализма: свобода, излишки означающих, основополагающая роль выбора, мы сами справимся.

Политика больше не скрыта.

Деконтекстуализация.

– Референты опорожняют знак. В свою очередь, интенциональность наполняет его – при содействии и читателя, и писателя. Эта интенция – самосознательна (местами самореферентна), она способна отдать должное Другому, способна на чувство отсутствия. Она обретает исцеление в общественном ансамбле, в концерте, без посредничества власти, без приказаний референции. Конкретным становится то, что поистине отсутствует [единение – мир как целое, снос Вавилонской башни], а не то, что так соблазнительно удерживается, откладывается лишь для того, чтобы назойливо всучить для потребления [референция – мир раздроблен, раскольничество и (или) репрессивность извне навязанного содержимого]. Подавление как отложенное ублажение единства.

Произведение видится воплощением, вотелеснением этой гирлянды, тянущейся от читателя к писателю, от читателя к тексту. Мы говорим о «корпусе чьего-либо творчества», о «теле письма» – и тем самым имеем в виду: тело политическое, тело любви. Воплощение и есть то самое спаривание – совокупление практик. Отныне нет места репрессиям, две сферы сливаются.