ОТ/ЧЁТ

«Летом 1793 года я переехал на улицу Бушерн-Сен-Жер- мен в квартале Одеон и стал чаще бывать в клубе Кордельеров. Этому много способствовало одно старинное знакомство. С самого начала своего пребывания в Париже молодым кавалерийским лейтенантом (а было это в 1787 году) я стал завзятым театралом. Не имея лишних средств, я старался приятельствовать с билетерами, что сослужило мне потом хорошую службу. Один такой мой приятель, судьба которого, подобно многим, круто изменилась с началом революции — Эбер, — свел меня с видными деятелями Парижской коммуны. Приглашал он меня к Кордельерам, где я не один раз слышал велеречивого Дантона, рассудительного Демулена, яростного Марата, безудержного Шометта, автора революционного Календаря Фабра д'Эглантена, язвительного Дюфурни, прославившегося своей брошюрой о правах четвертого сословия, и многих других великих ораторов революции.

Там, на одном из заседаний клуба, я заприметил молодого еще человека, лет тридцати, иностранца по виду, стоявшего у стены с видом спокойным и даже отрешенным. В обстановке всеобщей экзальтации, столь свойственной клубам того времени, а Кордельерам особенно, он казался пришельцем из совсем другого мира. Еще один русский, которого я знавал в те годы уже по заседаниям клуба Якобинцев, гражданин Очер, казался завзятым революционером. Этот же, при знакомстве невозмутимо отрекомендовавшийся как „Alexis Khvostinin, un officier russe et un noble“, вел себя скорее как сторонний наблюдатель, причем настолько abandon, что поведение его порой казалось демонстративным и давало повод особо революционным, а может быть, не особенно умным гражданам Парижа, даже и до начала гонений на иностранцев обвинять его в аристократизме и шпионаже. Не раз и не два друзьям Алексиса приходилось спасать его от революционного трибунала и однажды чуть ли не вытаскивать из-под ножа гильотины.

Он же при всех обстоятельствах не терял холодного спокойствия и того, что можно назвать ironie, всегда находясь, так сказать au dessus de la mêlée.

Он жил на улице Жакоб. Мы стали время от времени встречаться, беседовать. Алексис поразил меня своим интересом к французской и, шире, европейской истории, но не античной, что было бы понятно и объяснимо, а истории темных веков, монашеских орденов и ересей. И при этом его ближайшим приятелем был барон Клооц, много раз торжественно клявшийся извести христианскую веру в Европе.

Я спросил как-то, почему его так часто можно видеть вместе с типографом Моморо, испанцем Гусманом н бароном Клооцем — неистовыми проповедниками всемирной революции.

— Вы хотите возбудить революцию в России?

— В России, — отвечал он мне, — революция невозможна. По крайней мере в европейском смысле. Только в Европе революции созидательны, поскольку здесь народ знает, чего он хочет.

— Чего же?

— Свободы…

— Да, да. „Liberté. Égalité. Fraternité“.

— Вы не дослушали. Свободы и ответственности, даваемой собственностью. В России все хотят собственности, но никто не хочет ответственности и, поверьте мне, совсем никто не хочет свободы. Рабам она не нужна. Господа не знают, что с ней делать. У нас в России никто не знает, где благо: ни власть, ни народ, но сама власть устраивает революции, когда ей кажется, что благо народа ей понятно. К тому же в нашем народе чрезвычайно сильна тяга к саморазрушению. В Европе еретиков возводили на костер. В России старые еретики сжигали себя сами. Любой, кто попытается вызвать в России революцию, лишь раздует пламя всесжигаюшего костра и сам первый в том пламени и сгорит.

— Что же влечет вас к Клооцу в таком случае? — снова спросил я.

— Les beaux ésprits se rencontrent. Мы занимаемся колдовством, — невозмутимо ответил он.

Позже, но от Алексиса, а, кажется, от Гусмана, я узнал, что несколько единомышленников, большей частью кордельеров, создали „La société des amis liberté et de vie“[16]. Для чего члены общества, которых насчитывалось не более двух дюжин, раз или два в неделю собирались в квартире одного из товарищей, мне сообщено не было. Знаю лишь, что одним из главных его участников, если не руководителем, был итальянец, аббат Кариа, человек лет сорока, ведущий жизнь замкнутую, почти отшельническую, что в Париже 1793 года было крайне сложно, если не сказать невозможно. Кариа редко выходил из дома — полуподвального помещения на улице Старой комедии и почти никого не принимал. Алексис был исключением: для него двери дома аббата, казалось, были открыты всегда.

При старом порядке аббат был близок к придворным кругам, он был духовником старого герцога де Шалона. Добрые подданные короля поговаривали также, что жена герцога, бывшая моложе его на тридцать лет, нашла в аббате преданного друга и утешителя. Такие же, а может, те же самые добрые граждане говорили теперь, что аббат плетет нити заговора аристократов, что он постоянно видится с аббатом Фримоном, духовником короля, что-де Шалон ведет переписку с эмигрантами при австрийском и русском дворах.