От Данте к Альберти

Ученые до сих пор не располагают достоверными данными, чтобы судить о Лауре. Некоторые современники (а позднее — исследователи) даже сомневались в ее реальном существовании, считая Лауру поэтическим вымыслом, а ее имя (Laura), сходное с лавром (lauro)^{169}, — аллегорией. Однако еще в 1336 г. Петрарка писал епископу Джакомо Колонна: «Итак, что же ты утверждаешь? Будто бы я придумал прекрасное имя Лауры, дабы я мог говорить о ней и многие говорили бы обо мне, но в самом деле в моей душе нет Лауры, разве что поэтический лавр… О если бы это было с моей стороны лишь притворством, а не безумием!»^{170} Впрочем, не имеет большого значения, кем же Лаура являлась в действительности. Не столь существенно и то, что Лаура была, очевидно, добродетельной матерью семейства и оставалась равнодушной не только к самому Франческо, но и к его стихам. Важно, что эта красавица вдохновила его на любовную лирику, которая по праву считается одной из вершин мировой поэзии.

Благословен день, месяц, лето, час

И миг, когда мой взор те очи встретил!

Благословен тот край, и дол тот светел,

Где пленником я стал прекрасных глаз!

Благословенна боль, что в первый раз

Я ощутил, когда и не приметил,

Как глубоко пронзен стрелой, что метил

Мне в сердце бог, тайком разящий нас!

(Сонет LXI, пер. Вяч. Иванова)

В Авиньоне Петрарка принял духовный сан, хотя никогда не исполнял обязанностей, связанных с ним (что практиковалось не так уж редко); у Петрарки не было состояния, и церковные бенефиции, которые он получал благодаря духовному званию, служили источником постоянных, хотя и скромных доходов. О какой-либо церковной карьере он не помышлял. Он поступил на службу к епископу Джакомо из знатного и влиятельного римского рода Колонна и вскоре, сблизившись с его братом, кардиналом Джованни Колонна, перешел к нему. «В это время обуяла меня юношеская страсть объехать Францию и Германию… Истинной причиной было страстное желание видеть многое»^{171}. Он совершил в 1333 г. нелегкое по тем временам путешествие в Париж, Льеж, Кёльн и Лион. Три года спустя по просьбе Джакомо он отправился на короткое время в Рим. Вечный город потряс его как величием Колизея, Пантеона, форумов, так и тем глубоким упадком, в котором находилась бывшая столица мировой империи.

Вскоре после возвращения в Авиньон Петрарка переселился в расположенную неподалеку от города долину Воклюз — туда, «где рождается царица всех ключей Сорга»^{172}. Здесь он провел в полном уединении четыре года. Что побудило его к этому? Рассказывая в письме к Джакомо о своих страданиях и безуспешных попытках излечиться от безумной страсти, он писал: «В поисках спасения я обратил мысленно взор на отдаленную скалу на тайном бреге, показавшуюся мне в моем крушении надежным убежищем. Туда направил я тотчас же свой парус. И теперь, укрытый между этими холмами, я оплакиваю прошлую жизнь»^{173}. Впрочем, бегство от Лауры не исцелило его от любви.

Со мной надежда все играет в прятки,

А ведь недолгий мне отпущен срок.

Бежать бы раньше, не жалея ног.

Быстрее, чем галопом. Без оглядки.

Теперь трудней. Но, сил собрав остатки,

Я прочь помчался, дав себе зарок,

Что вспять не поверну, но я не смог

Стереть с лица следы неравной схватки.

(Сонет LXXXVIII, пер. Е. Солоновича)

Уединенная жизнь Петрарки скорее являлась бегством не от любви, а из Авиньона: он покинул его, «будучи не в силах переносить долее искони присущее моей душе отвращение и ненависть ко всему, особенно же к этому гнуснейшему Авиньону…»^{174}.

«Рассадник зла, приют недоброй славы, где процветают мерзостные нравы» (сонет CXIV, пер. Е. Солоновича), — так характеризовал он папскую столицу.

Но даже не желание покинуть Авиньон послужило главным побудительным мотивом принятого Петраркой решения поселиться в Воклюзе. Он писал: «Здесь обрел я свой Рим, свои Афины, свою родину; здесь находятся все друзья, которых я имею или имел, не только испытанные в близком общении и жившие со мной, но и те, кто умер за много веков до моего рождения, кого я знаю только благодаря книгам и восхищаюсь либо их подвигами и доблестью, либо их характером и образом жизни, либо их красноречием и талантом. Я часто собираю их, являющихся ко мне в эту узкую долину из всех мест и всех времен, и гораздо охотнее общаюсь с ними, чем с теми, кто считает себя живым лишь по той причине, что в холодном воздухе видит туман от своего зловонного дыхания»^{175}.