От Данте к Альберти

И мира нет — и нет нигде врагов;

Страшусь — надеюсь, стыну — и пылаю;

В пыли влачусь — ив небесах витаю;

Всем в мире чужд— и мир обнять готов.

У ней в плену неволи я не знаю;

Мной не хотят владеть, а гнет суров;

Амур не губит — и не рвет оков;

А жизни нет конца и мукам — краю.

Я зряч — без глаз; нем — вопли испускаю;

Я жажду гибели — спасти молю;

Себе постыл — и всех других люблю;

Страданьем — жив; со смехом я — рыдаю;

И смерть и жизнь — с тоскою прокляты;

И этому виной, о донна, ты!

(Сонет CXXXIV, пер. Ю. Верховского)

Сама печаль его то сгущается до глубокого страдания, то становится спокойной и элегичной. «Все меньше сил. Душа утомлена» (сонет CCCLXI). Он представляет себе, каким будет мир после смерти Лауры:

Как без луны и солнца свод небесный,

Без ветра воздух, почва без растений,

Как человек безумный, бессловесный,

Как океан без рыб и без волнений,

Так будет все недвижно в мраке ночи,

Когда она навек закроет очи.

(Сонет CCXVIII, пер. Вяч. Иванова)

Новое чувство к женщине органически переплетается, даже временами сливается с новым отношением к природе. Лаура всегда изображается на лоне природы; представить ее в комнате, в обыденной обстановке невозможно.

Была ли природа одним из источников его поэзии? «Я бегу людей, следую за птицами, люблю тени, радуюсь влажным пещерам и зеленеющим полям… избегаю шума города…. Я одинаково далек от радости и печали, денно и нощно свободен, наслаждаюсь обществом муз, пением птиц и бормотанием нимф», — писал он из Воклюза Джованни Колонна^{185}. В другом послании той же поры Петрарка рассказывает о страшной грозе с молниями, раскалывающими тучи, вздувшейся рекой, ломающимися ветвями в лесу. В старости он вспоминал свои одинокие прогулки по лесам и полянам, журчание Сорги, мычание скота в долинах, пение птиц.

У людей античности и средневековья восприятие красоты природы было ограниченным, так как человек не выделял себя из окружающего мира. Подлинная способность проникать в него появляется тогда, когда возникает отчуждение человека от природы и он перестает ощущать себя ее частью. Петрарка чувствует природу, но, пожалуй, в большей мере природа для него — наиболее благоприятная среда, позволяющая свободно, без помех предаваться своим мыслям, творчеству, порой, может быть, влияющая на настроение, овладевшее его душой, но не нечто самодовлеющее. Так, трудно представить себе, чтобы он мог написать сонет, посвященный природе.

Ни сам Петрарка, ни современники не придавали его итальянским стихам большого значения. Коронации он удостоился не за сонеты, а за «Африку». В «Письме к потомкам» он говорил, что к поэзии «с течением времени охладел, увлеченный священной наукою… и поэзия осталась для меня только средством украшения»^{186}. Впрочем, хотя он и называл в старости свои итальянские стихи «пустыми песенками», Петрарка отделывал их вплоть до последних месяцев жизни, а за год до смерти послал «Книгу песен» одному из покровителей — властителю Римини Пандольфо Малатесте.

Сила воздействия Петрарки на умы его современников объяснялась тем, что он первым выразил основные идеи и принципы нового идеологического направления. Нравственная философия составляет главное содержание его трактатов и многих писем. Более того, Петрарка первым почти полностью подчинил свою жизнь занятиям литературой и философией. Для того чтобы иметь возможность погрузиться в науку, нужны уединение и досуг, утверждает Петрарка в трактате «Об уединенной жизни» (1346). Но не праздный досуг, а деятельный! «Уединение без занятия науками подобно изгнанию, темнице, пытке, в сочетании же с науками оно — отечество, свобода, наслаждение»^{187}. Устами Августина Петрарка говорит в «Моей тайне» о своем «неустанном труде, постоянных бдениях и страстной преданности научным занятиям»^{188}. Подобное углубление во внутренний мир, причастный высоким культурным ценностям, обусловливает свободу духа и противопоставляется Петраркой тому расточению душевных сил и способностей, которые являются уделом людей, погруженных в мирскую суету.