От Данте к Альберти

При этом он стремится уподобить свою жизнь античным образцам, считая себя преемником поэтов и мудрецов древности. Если гуманисты следующих поколений ощущали эту эпоху как время блестящего расцвета наук и искусств, Петрарка считал испорченным свой век, в котором якобы все более исчезают мудрость и добродетель, и искал прибежища в античности. «С наибольшим рвением предавался я изучению древности, ибо время, в которое я жил, было мне всегда так не по душе, что если бы не препятствовала тому моя привязанность к любимым мною, я всегда желал бы быть рожденным в любой другой век и, чтобы забыть этот, постоянно старался жить душою в иных веках»^{189}. Эти «иные века», разумеется, не средневековье, а древность. Петрарка пишет, что чтение книг Тита Ливия часто помогает ему забывать настоящее: ему представляется, что он живет в обществе Корнелиев, Сципионов Африканских, Фабиев Максимов, Метеллов, Брутов, Катонов и других античных героев, «а не с теми отъявленными ворами, среди которых я родился под несчастливой звездой»^{190}.

Несущественно, что реальная жизнь Петрарки отнюдь не всегда совпадала с той, какую он изображал в письмах и других произведениях: важно, каким он представлялся людям XIV в. Они видели в Петрарке достойный образец для подражания — человека, живущего только умственным трудом, иными словами — первого интеллигента в узком смысле слова.

Занятия Петрарки античностью поглощают значительную часть его времени. В своих поездках он неутомимо разыскивает рукописи. В частности, он нашел не известные средневековью две речи и письмо Цицерона, трактат знаменитого римского ритора Квинтилиана и др. Ему удалось собрать очень ценную библиотеку античных рукописей.

Попытка Петрарки изучить греческий язык не увенчалась успехом. Получив из Константинополя в подарок рукопись Гомера на греческом языке, он писал: «Ваш Гомер нем для меня, вернее, я глух к нему. И все же я восхищаюсь одним его видом, и я часто сжимаю его в объятиях, вздыхая и восклицая: «О великий человек! Как был бы я рад послушать тебя!»^{191} Боккаччо заказал специально для него у ученого Леонтия Пилата перевод «Илиады» и «Одиссеи». Вскоре после принятия этого дара Петрарка пишет Боккаччо: Гомер «наполнил меня и всех греков и латинян, бывающих в моей библиотеке, удовольствием и радостью»^{192}. Что же касается римских классиков, то большинство их были хорошо известны Петрарке (совсем незнакомыми ему остались Тацит, Лукреций и Марциал).

Для Петрарки античные писатели и политические деятели, особенно Цицерон и Вергилий, — словно живые люди. Он пишет им письма, мысленно беседует с ними, изредка сердится на них, когда выясняет, что они не такие, какими ему хотелось бы их видеть. Узнав из обнаруженного им письма Цицерона к Аттику об активном участии Цицерона в политической борьбе (что резко меняло представление о знаменитом стоике), Петрарка пишет ему с возмущением: «О вечно беспокойный и боязливый или, говоря твоими собственными словами, вспыльчивый и несчастный старик, зачем пожелал ты участвовать в стольких распрях и бесполезных раздорах? Где ты оставил спокойствие, подобающее твоему возрасту, занятию, судьбе? Какой ложный блеск славы вовлек тебя, старика, в войны молодых и привел… к смерти, недостойной философа?»^{193}

Однако Петрарка не был бы Петраркой, т. е. основоположником гуманизма, если бы ограничивался восхищеннием античной культурой и подражанием поэтам и историкам в своей жизни и творчестве. Он использовал идеи античных авторов, в значительной мере очистив от искажавший их средневековых интерпретаций, а главное — под новым углом зрения. Петрарка начинает уже осознавать необходимость критической работы над текстами. «Я считаю Аристотеля поистине великим и ученейшим мужем, но он был все же человеком и поэтому мог не знать кое-чего и даже весьма многого»^{194},— заявляет он в трактате «Инвективы против некоего медика». Он перечисляет ряд предшественников Аристотеля, начиная от Гомера, Гесиода и Пифагора и кончая Платоном, философию которого он считает вершиной знания. Петрарка первым из гуманистов столь высоко оценил Платона (хотя знал его весьма неполно) и сделал это в противовес схоластизированному Аристотелю, в борьбе со сторонниками традиционной философии. Но он воспринял не платоновскую идею любви, движущей вселенной (это сделали гуманисты лишь столетие спустя): ему близка мысль Платона (а в еще большей степени — Цицерона) о значении философии для морального совершенствования человека.

От испорченной, неуклюжей средневековой латыни, которую он сравнивает со старым, искалеченным деревом, уже не дающим ни листвы, ни плодов, Петрарка обратился к классической латыни, открыв ее изящество, силу и гибкость; при этом латынь Петрарки, особенно в письмах, несет на себе отпечаток его личности.

Богатство культуры, воспринятой Петраркой, его собственные путешествия, размышления, ученые занятия, творчество — все это помогало ему идти к поставленной цели — познать самого себя.