От дороги и направо

Делать было совершенно нечего, в ватагу идти тоже не тянуло. До позднего вечера все будут крепить доски на брусья, а брусья на сваи. Ужинать тоже не хотелось. Моторист отбил аппетит , по-моему, и на завтра. Поднялся я по причальской лестнице на дорогу и стал в последний раз гулять по Павлово, улыбаясь лимонам в окнах, цветам в палисадниках и мамашам юным с колясками. Павлово был каким-то особенным местом, где  всем девушкам очень нравилось рожать детей. Практически половина  юных женщин, попавшихся на пути, были либо с колясочной мелкотой, либо с шустрыми трехлетками, пацанами и девчушками. Я неторопливо обошел все знакомые по командировке места, потренировал ноги на спусках с холмов и подъемах, а часам к десяти, в темноте уже, спустился в ватагу, которая не для меня, конечно, но очень уместно жгла костер и пила чай с карамельками. Я тихо подошел за спины Наиля и Жени, убедился, что Грыцько в компании нет, взял свой сверток с простынёй и одеялом, портфель, и ушел к кустам спать.

Странно, но уснул я мгновенно, не успев проверить – все ли звезды на месте, правильно ли плывет над горизонтом растущая луна и все ли цикады из их большого симфонического оркестра не путают ноты.

Гриня разбудил меня около семи. Морда у него была кислая и папироса гуляла по рту как заводная игрушка на пружинке. Я  ещё почти спал, но медленно пробуждающимся умом догадался, что новость он сейчас доложит плохую.

– Не будет тебе денег в четверг, Стасик. И в пятницу не будет,– Грыцько перестал жонглировать папиросой, взял её поперек двумя пальцами  и уточнил, что ватаг срочно вложился в эти самые запчасти, насчет которых вчера они ездили в Нижний болтать по делам с крупным теневым дельцом. Ватаг деньги отдал наличными. Полный чемоданчик «дипломат». И, может быть, недели через две деньги вернутся и он заплатит.

Я проснулся окончательно, пошел на берег, нырнул в Оку, а когда освежился, то понял, что уезжаю сегодня. Сейчас. Две недели ожидания денег могли нехорошо отразиться на моей потрёпанной нежданным путешествием психике.

Когда ватага села пить чай и Пахлавон стал точно в нужное место метать по три карамельки, я объявил, что сегодня уезжаю. Все молча хлебали из кружек, грызли карамельки и задумчиво на меня глядели. Каждый по-своему. Композитор с похмельным сочувствием, Наиль  удивленно, Женя уставился на меня непонимающим взглядом, Грыцько вообще на меня не смотрел. Будто ему было неловко за хозяина, который не сдержал слова. Сам Пахлавон понимающе кивал головой и чай не пил. Один Толян  разорвал тишину, редкую для ватаги во время еды.

– Слышь! – сказал он мне. – Да чего ноги ломать? Гонит кто? Или там у тебя квартира из мёда? Ну, через две недели рассчитается бугор. Что меняется-то? Такого не было, чтобы он не заплатил. Иногда придерживает, конечно. Но и ты его пойми. Крутится мужик. Поживи пока. Мы теперь и тренировки  на самом начале бросим. Жалко. Да и вообще… Тебе с нами плохо, что ли?

А я и чай не пил, и что отвечать не знал. Жилось мне в ватаге хорошо. И к ребятам привык. И грустный, монотонный бег красавицы Оки, голос её, рождающийся на дне, от которого она  отталкивалась, мне нравился. Он  был сварливым, но добрым, как у моей покойной бабушки. Не хотел я расставаться ни с ватагой, ни с Окой. Но меня ждала моя собственная жизнь, задуманная мной давно и накрепко. А я от неё был так далеко и долго, что, казалось, вообще никогда и не начну жить, как хотелось. А всем нутром тянулся я к нашим степям, к дорогам, сделанным из рытвин и колдобин. К совхозам, растящим хлеб, коров, свиней и баранов. К людям, ломающим свои хребты на благо родины в полях, на фермах, токах, элеваторах и машино- тракторных станциях. Я мечтал глубже провалиться в ту жизнь, где труд действительно трудный, но без которого жизнь остановится повсюду. От строгих, правящих всем вокруг учреждений, напичканных под завязку солидной и глубокомысленной публикой, до простых магазинов, в которых не будет ни хлеба, ни мяса. И картошки тоже не будет.

– Поеду я, ребята, – мне было так неловко это говорить, будто я обещал жить на ватаге до смерти, а потом клятву нарушил. – Извините, мужики. Я уже отцу письмо послал, что через неделю вернусь. Маму жалко. Она думает, что я плохо ем вдали от неё и через это заболею, и стану инвалидом. Да ещё работа стоит. Я только начал вползать в журналистику. И пропал для неё на время. Надо возвращаться. Она и хлеб мой, и радость. Хоть и трудная тоже.

– Когда хочешь двинуть ? – кашляя от раскрошившейся в горле карамельки, спросил Евгений.

– Сегодня.