От глупости и смерти

– Не все так просто. – Док тяжело вздохнул, будто ему не хотелось переходить к делу, и я учуяла запах его обеда, в смысле, его дыхание. Док заговорил очень тихо, поманив меня к себе. «Фетучини Альфредо». – Слушайте, Франсин, я этим занимаюсь целую вечность. Но несмотря на то, что мне приходилось видеть, и на то, что я знаю многое о человеческом теле… я никогда ничего подобного не встречал. У этого человека было два набора внутренних органов. Два сердца. Две печени, две пары почек, два комплекта пищеварительногого тракта, шестнадцать пазух, две развитые нервные системы, переплетенные и замкнутые друг на друга, как сумасшедшие американские горки, и один из этих наборов женский, а другой мужской. То, что мы тут видим, это…

– Гермафродит?

– Да нет, черт побери! – Он и вправду на меня рявкнул. – Не дурацкая игра природы, не упражнение в трансвестизме. То, что я вам описываю, Франсин, это два полных тела, аккуратно спрессованных и отлично уложенных в одну оболочку. И вот у этой женщины – третий месяц беременности. Я бы сказал, что должна была родиться совершенно нормальная – ну, откуда мне знать, на самом-то деле! – совершенно нормальная девочка. Но теперь все трое мертвы.

* * *

Мы говорили еще долго, но яснее от этого не стало. И легче поверить тоже не стало. Расскажи мне это кто-нибудь другой, я бы его закатала в здоровенный лейкопластырь. Но как не поверить человеку, у которого растет столько мха из ушей?

Одной из супермоделей была Гипатия. Это вроде Иман, или Паулины, или Венделы – всего лишь имя. Может, под слоем румян и было что-то еще, что-нибудь польское или тринидадское, но сейчас для всех, кто просматривает страницы модных журналов, осталось только ее имя – Гипатия.

Честно скажу: мне хотелось ее убить. Ни одно существо одного со мной пола не имеет права так хорошо выглядеть, особенно после того, как битый час простояло на коленях в переулке, рыдая среди куч мусора, в луже крови и в окружении кошмаров.

– Хотите мне об этом рассказать?

Она смотрела на меня через широкую, ветреную пустоту. Я тихо вздохнула. «Господи, – подумала я, – хоть однажды дай мне на допрос Эдну Сент-Винсент Миллей, а не Бетти Буп».

– Я не понимаю, о чем вы, – ответила она.

Тихо ответила. Я почти поверила, что она и правда понятия не имеет.

– Хорошо. Давайте начнем вот с чего: вы – знаменитость, зарабатываете сотни тысяч долларов за несколько часов улыбки в камеру. Вы одеты в костюм от Холстона ценой в пять-шесть или семь тысяч долларов. И вот вы в Скид-Роу, рядом с «Полуночной миссией», где никогда не произносится имя Донны Каран, стоите на коленях в луже крови, пролитой старым-старым человеком, и ревете так, будто потеряли любовь всей своей жизни.

– Так и есть.

От остальных двух толку было столько же. Камилла Дель Ферро была смела, но едва соображала. Она была так ошеломлена, что путала пол жертвы, иногда называя его – ею. Энджи Роуз просто продолжала выть. Толку от них не было. Они лишь твердили, что любили старика, что не могут без него жить, и, если им будет позволено, если это никого не затруднит, они хотели бы, чтобы их троих с ним похоронили. Живыми или мертвыми – это на наш выбор. Ошеломленные, как же… Пыльным мешком пришибленные!

И все они упоминали между делом зеленый свет.

Не спрашивайте.

Когда я подала свой предварительный рапорт, Босс на меня посмотрел этим своим взглядом. Не тем, что намекает на твое перемещение в утилизатор, и не тем, который говорит, что для тебя все кончено… нет, этот был такой: «если бы у меня было единственное желание, то вот оно: я бы хотел, чтобы ты никогда мне не приносила этих страниц».

Он вздохнул, отодвинул кресло, снял очки, потер две красные отметины на переносице.

– И ни одна ничего больше не сказала? Ни у одной не было никаких претензий, никаких несведенных счетов, воспоминаний о ссоре за бутылкой или о том, как нищий выбесил старика, клянча у него мелочь?

Я развела руками:

– Все перед вами. Толку от этих женщин полный ноль – только твердят, что любили его и не могут без него жить. Мы даже взяли двоих из них под наблюдение: не наложили бы на себя руки… Босс, я в этом деле ни черта не понимаю.

Он отодвинулся от стола, сполз по креслу так, чтобы вес пришелся на копчик, и уставился на меня.

– Что такое?

Он покачал головой, будто говоря: «Ничего. Я ничего не имел в виду».

Потом протянул свою здоровенную лапу размером с перчатку кэтчера, оторвал кусочек от блокнота, смял и стал жевать. Никогда не могла этого понять: дети в классе перед уроками или офисные работники, блуждающие мыслями где-то далеко, жуют бумагу. Вот не понимаю, и все тут.

– А если ничего, босс, то что вы на меня так уставились, будто я с луны свалилась?

– Ты когда в последний раз с кем-нибудь спала, Джейкобс?