От глупости и смерти

Как и многие, я раньше думал, что ты неизбежно привлекаешь столько нежелательного внимания своей весьма яркой индивидуальностью и агрессивным поведением; тем, что принимаешь все это близко к сердцу. Но ты, цитируя тех, кто дал на твое письмо серьезный ответ, наглядно показал, что я ошибался. Я выпал из поля зрения фанатов, перестав посещать конвенты и даже общаться с издателями – предоставил вести все свои дела своему агенту, – из желания раз и навсегда положить конец подобным сплетням, висящим у меня над головой дамокловым мечом.

–

Милдред Дауни Броксон, в частности, писала: «Эта речь на «Вестерконе» была бомбой и на много часов стала единственной темой всех разговоров, по крайней мере, в той потрясенной и опустошенной компании, в которой оказалась я. То, что ты включил «показания» других пострадавших, добавило твоему выступлению достоверности. В конце концов, можно было бы возразить, что из тебя мишень сделали твои заметность и яркая личность, но свидетельства других, самых разных жертв – уже неоспоримы».

Она упомянула даже еще более интересную вещь, и я к ней перейду через секунду, но подтверждением того, что я изложил выше, служит тот факт, что я показывал цитируемые здесь письма во время моей речи, и подлинность этих писем была подтверждена моими редакторами.

На этот раз я не хотел, чтобы предполагаемый мистер Осборн из фанатского сообщества опровергал мои слова, мутил воду, отвлекал внимание, возводя клевету на докладчика. Даже если я заслуживаю всех этих слухов и сплетен, даже если я такая скотина, какой считает меня фанатская мельница слухов, то как объяснят апологеты показания всех остальных участников этого унылого перечня?

Как сказал Мальцберг, девяносто пять процентов всех присутствующих – достойные, разумные, здравомыслящие и вежливые люди, те, кто пришел в ужас от этих откровений, не знают, что делать с этой информацией, потому что никогда так не поступают и не могут понять, как другие люди могут совершать подобное и думать, что это весело, остроумно, но не омерзительно. Однако пять процентов, из которых многие наверняка выступят в колонке писем следующего выпуска, объясняя, что с нами, писателями, именно так и надо обращаться, и что вообще мы были бы никому не известны, если бы они доблестно не поддерживали нас своими с трудом заработанными пенсами, и что никакого права жаловаться у нас нет, что мы, рабы, должны радоваться, что нас заметили, эти пять процентов будут продолжать свое.

И когда я заканчивал свою речь почетного гостя, текст, который вы только что прочли (он еще был обогащен дополнительным вкладом тех писателей, чьи ответы дошли до меня после «Вестеркона», и тех, кого я попросил добавить что-нибудь недавно), я сказал вот что:

– Кое-что я приберег на десерт. Из всего того ужасного, что происходило со мной, а описанное – лишь малая его часть, и из всего, что случалось с другими писателями и художниками, первый приз получает инцидент, который, как мне кажется, ставит точку в моем послании. О нем мне рассказал Алан Дин Фостер.

Я приберег его напоследок, потому что об Алане Дине Фостере не сумеет сказать ничего плохого даже самый злобный клеветник. Этот человек – самый достойный и любезный из всех, которых можно только мечтать встретить в жизни.

Вы не поверите тому, что сейчас услышите.

–

Дорогой Харлан!

Отвечаю на твое письмо от пятого числа. У меня был только один инцидент, который может заинтересовать тебя, и то я еще сам не до конца его понял. После своей речи почетного гостя на прошлом «Оконе» я направлялся к себе в номер в сопровождении одного из организаторов, как вдруг меня громко окликнули: «Алан Фостер?» Я обернулся, и мне в лицо швырнули бумажный стаканчик теплой блевотины.