От голубого к черному

Он плохо спал; вечно уставший, он выпивал огромное количество кофе, чтобы взбодриться, а затем принимался за алкоголь, чтобы успокоиться. Я радовался тому, что мы не поехали в тур.

На первый взгляд, или на первый звук, новые песни Карла казались не проработанными с музыкальной точки зрения. Тексты слишком холодные и отстраненные: они не предполагали ритма или динамики, того, что может захватить и удержать. И Карл не хотел играть на гитаре так много, как прежде. Но спустя какое–то время сложились аранжировки, подчеркивавшие эти ледяные стихи, вместо того чтобы вторить им. Йен играл легко и быстро, мы с Карлом играли контрапунктом, один ведет мягкую мелодическую линию, а другой вторгается в нее жесткими риффами. В результате получился ломкий, повторяющийся звук, довольно странный, но не мрачный. Я подумал, что нам нужен клавишник, чтобы придать песням структуру. Предложение Йена было более радикальным: «Нам нужно сыграть это вживую, Карл. Прежде чем мы это запишем».

Голос Карла стал более спокойным, высоковатым, с придыханием, появившимся от вечного холода. Нотка страха, ощущавшаяся в таких песнях, как «Город комендантского часа», присутствовала и в новых песнях, но теперь к ней примешивалось какое–то беспомощное, покорное принятие. Точно он влюбился в боль. Мы записали четыре трека. «Голубое стекло» — медленная, завораживающая вещь, Карл использовал в ней тремоло. Его голос звучал так, точно у него во рту застряла какая–то гадость, от которой он не может избавиться. «Пей кровь из этого стакана/ Кровь ран/ Оставшихся от всех этих лет».

Еще «Убилиет», самый странный из всех записанных нами треков. Карл сказал, что это каменная темница, которую использовали в Средневековье, заключенный был вынужден там все время стоять, лежать было невозможно, он стоял в своем собственном дерьме до самой смерти. Слова отдавали безумием: «Стоя один в темноте/ Я не знаю, чье же это тело». Когда вышел альбом, многие морщились от наложения в «Убилиете». Карл записал свой крик, затем наложил эту запись на весь трек на тихом уровне. Это был едва слышный, но ужасный, болезненный звук.

В двух других песнях аранжировки были сильнее: нежные напевы взрывались жесткими всплесками нойза, как в «Его рте». Но даже в таком виде казались довольно хаотичными — звук чего–то рвущегося, а затем снова сливающегося воедино. «Руины» — песня о том месте, что Карл видел на вересковых пустошах Клуида: «Дом хозяина/ Корона без головы/ Балки прогнили/ Бульдоги мертвы». Карл боялся собак, особенно охотничьих, некоторые идиоты держат их в застроенных городских районах. Как–то раз он показал мне статью из бирмингемского «Голоса» о пропавших кошках, которых нашли растерзанными в клочья на пустыре: их травили собаками, точно лис на традиционной охоте.

«Наказание» — жестокая садомазохистская песня, хотя в голосе Карла не было жестокости. «Выстрел за моей спиной/ Его руки разрывают мою плоть/ Он вгрызается в меня/ Не давая уйти». Когда мы закончили ее записывать, Карл был в очень подавленном настроении. Мне хотелось поцеловать его, но я не мог.

Алана не особо заинтересовали наши демо–записи. Он сказал, что музыка слишком плоская, а тексты сентиментальны. «Это не здорово». Он сказал, что нам следует отправиться в тур, а потом написать новые песни, «пока в вас кипит борьба». Но теперь Карл еще меньше хотел играть вживую, чем когда мы приступили к работе. Он, казалось, был не в состоянии бросить вызов, не в состоянии возглавить группу, во всех смыслах.

Мартин убеждал Алана дать нам месяц на запись весной, Пит Стоун должен был стать нашим продюсером. Мы подумывали пригласить других музыкантов для участия в проекте: Мэтта Пирса, Мартина Даффи из «Шкуры», возможно, Дайан из «Свободного жребия» в качестве бэк–вокалистки. Дайан была бы рада поработать с нами. Мне хотелось, чтобы это получилось. Позже Мартин сказал мне, что он возненавидел эти демо–записи.

— Просто у меня было ощущение, что мы теряем время.

После одной из воскресных дневных сессий мы отправились поесть карри с пивом в Акокс–Грин. В четыре уже начинало темнеть, улицы казались металлическими от мороза. Повсюду в пабах были секьюрити, мальчики с мрачным лицами играли в бильярд, из динамиков ревела «Что такое любовь» Хэддауэя, а на экранах мелькали кадры MTV с выключенным звуком. На улице люди выгуливали собак, скудно одетые девицы орали возле телефон–автоматов. Ни одна машина не ехала со скоростью меньше 50 миль в час. Акокс–Грин — сосредоточие пересечений автобусных маршрутов, направляющихся в разные части города. Больше о нем особо нечего сказать. К десяти вечера мы заскучали, устали от разговоров о музыке, но еще недостаточно напились, чтобы считать день удавшимся. Я стоял в баре, заказывая нам по пятой или шестой порции, когда где–то рядом со мной разбилось стекло.