От «Града обреченного» до «Бессильных мира сего»

— Обеих! — безграмотно, но пронзительно завопил Юноша Попс, ловя Андрея на мушку своего огнедышащего «ронсона».

— А вот я вас сейчас!.. — пронзительно верещал карлик Конь, и ослепительно белая спираль молнии страшно блеснула в черном раструбе его истребителя.

Тогда Андрей изо всех сил поднатужился, обеими руками поднял над головой свою железную, теперь уже бесполезную трубу, и швырнул ее в гущу врагов.

— Бежим! — крикнул он Генке.

И они бросились бежать, вперед и вверх, по железным грохочущим ступенькам в облака спасительного тумана, сквозь который уже проглядывало жаркое, яркое, доброе солнце Земли.

Мама и папа вернулись, когда не было еще и девяти. Вообще-то они намеревались первоначально провести в Грибановской Караулке весь день, но мама, томимая видениями любимого Андрюшеньки, распростертого на ложе фолликулярной ангины, совершенно запилила папу, и они еще затемно двинулись в город на попутных машинах.

Теперь мама уютно позвякивала и постукивала на кухне какими-то кулинарными приспособлениями, по всему дому пахло печеными яблоками и вареньем из мандариновых корок, а запиленный папа посидел некоторое время у ложа ангины, говоря о пустяках, а потом отправился в свою комнату, откуда очень скоро донеслись его проклятья в адрес оболтусов и разгильдяев, которые берут его вещи и никогда не кладут их на место.

Жаркое доброе солнце Земли, очень низкое и затянутое морозным туманом, светило в окно. На ложе ангины было тепло и уютно, хотя горло все еще побаливало и саднило, и Андрею казалось, что горло как бы вспоминает таким образом о бешеном и яростном крике: «Разнесу в клочки!..»

А в полдень пришел наконец и Генка-Абрикос. Он был очень смущен, автодрома с ним не было и смотрел он на Андрея жалкими виноватыми глазами. Многословные и несвязные объяснения его сводились к тому что вырваться от Кузи не было никакой возможности — надо было чинить там магнитофон, а потом Славка принес новые диски, а потом Кузин папан приготовил шербет, а потом забарахлил автодром, а потом пришла Милка… Ну, разумеется! Андрей давно уже ждал этого признания. Милка. Так бы и сказал с самого начала. Раз уж Милка пришла, значит, все побоку…

Генка еще продолжал бормотать свои малодостоверные объяснения, но Андрей не слушал его. Он протянул руку, взял с табуретки верного Спиридона, щелкнул верньером. Спиридон с готовностью запел.

Голос у него был хрипловат, и повизгивало что-то внутри, и страшная сквозная рана — след спиральной молнии — круглая, с оплавленными краями, так и не затянулась, но верный своему долгу Спиридоша делал все что мог.

Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше,
Когда дворники хлопочут у ворот…[7]

И хотя было уже за полдень, и никаких дворников у ворот в помине не было, песенка о Веселом Барабанщике казалась, как всегда, вполне уместной, и от нее тихонько и сладко щемило сердце.

ИЗМЕНЕННЫЕ ПОДРОБНОСТИ

Контрольную Андрей Т. давал списать не Милке, а Генке-Абрикосу.

Вместо просмотра «Семнадцати мгновений весны» Андрея Т. ведут не «на именины к бабушке Варе», а «на день рождения к тете Вале, которая постоянно пристает насчет отметок и [как и бабушка Варя — СБ.] не держит телевизора…»

В середине подъема по пожарной лестнице Андрей Т. думает, не вернуться ли ему назад, но, взбадриваемый песней Спиридона и вспомнив Генку, продолжает подъем? В черновике Андрей о Генке не вспоминает: «Может быть, он даже и сдался бы и повернул вспять, но дорога вниз теперь отнюдь не казалась легче. Было уже все равно — лезть вниз, карабкаться вверх или просто висеть на месте, обвившись вокруг металлических, чуть липких скоб подобно некоему тропическому удаву».