От Гринвича до экватора

Кого — возможностью купить что душе угодно. В городе изготовляют и продают автомобили, станки, точные приборы, прекрасную косметику и духи (по всей Европе неоновые саженные цифры рекламируют «кёльнскую воду» — одеколон № 4811).

Кого — своеобразным колоритом. Он выражается в обычаях, диалекте, складе жизни, у самих горожан процветает лозунг: «K"olsch arbeiten — K"olsch leben» (по-кёльнски работать, по-кёльнски жить)…

Кроме всего прочего, в Кёльне — университет, резиденция епископа, один из крупнейших аэропортов Запада.

Но главное, что никого не оставляет равнодушным, — собор, тот самый, на котором я сейчас нахожусь. По сравнению с ним все вокруг: от Дома Диониса с мозаикой, созданной две тысячи лет тому назад, до шедевра современной архитектуры — стальной стрелы моста через Рейн — кажется бренным, незначительным.

Он, огромный, немного сумрачный, господствует над Кёльном.

Наглядевшись на город, я стал спускаться. Остановился возле «Петера» — самого большого из действующих в мире колоколов. Потом любовался витринами и фресками, задавал вопросы служителю в красной сутане (оказывается, строительство здания началось в 1248 году, затем было приостановлено на целых шесть столетий, в XIX веке продолжено и, наконец, в 1880 году завершено), покупал проспекты о соборе. В самом низу снова восхищенно осмотрелся по сторонам. Есть музыка звуков. Есть музыка красок. А это — музыка линий. Ее нельзя не услышать!

В общем, когда я вышел на площадь, то напрочь забыл о нищем художнике.

Однако тут же вспомнил.

К собору на бешеной скорости подлетела «скорая». Два других санитарных автомобиля уже были здесь. И полицейские машины.

На носилках лежало безжизненное тело. Полицейские поднимали с земли краски, кисти, массивную пивную кружку — в ней звенели металлические монеты.

Уличный художник в Западном Берлине

После того как машины уехали, а любопытные разошлись, я заметил картонную табличку — в суматохе ее отбросили в сторону. С тех пор она хранится у меня.

Кто скончался на площади? Об этом я спросил знакомых журналистов. Они обещали выяснить. И на следующее утро сообщили: Клаус Диль, по профессии художник, умер от разрыва сердца, жену зовут Эмма.

Звоню жене, теперь уже вдове Диля. После каждой фразы она делает длинную паузу, видно, ей трудно говорить:

— Завтра похороны. А через два дня я могу с вами встретиться.

Вдруг ее голос срывается, она с надрывом бросает: «Я, я виновата во всем!» — и в трубке раздаются короткие гудки…

Эмма пришла точно в пять вечера. Стройная, темноволосая, с правильными чертами лица, она выглядела бы гораздо моложе, если бы не морщины, не опухшие веки.

Рассказ этой женщины потряс меня.

Когда они поженились, ей было восемнадцать, Клаусу на шесть лет больше. Эмма гордилась мужем: такой сильный, красивый! И талантливый. Он окончил академию художеств, его картины вызывали восхищение друзей, знакомых. Да что там знакомых, уже и пресса упоминала о Диле — молодом мастере пейзажа.

Утром в жучке «фольксвагена» они отправлялись за город. То в лес, то на реку, то в поле. Клаус рисовал, а Эмма расстилала на земле скатерть и ждала, когда муж проголодается.

Однажды Клаусу позвонили по телефону, и он уехал. Вернулся мрачнее тучи. Двух его товарищей-студентов арестовали. Они стали требовать повышения стипендий, организовали у входа в университет пикеты и в результате угодили за решетку.

— Я добьюсь их освобождения, — горячился Клаус.

— Каким образом? Возьмешься за автомат?

— Нет, за кисть.

В серии карикатур он высмеял администрацию университета. И хотя освобождения студентов это не ускорило, с того дня Клаус принялся самозабвенно рисовать политические плакаты, карикатуры.

Шли месяцы. Многие в ФРГ уже считали Диля своим художником. В то же время «большая пресса» и ведущие издательства больше не интересовались им. Семья стала залезать в долги.

Как-то Эмма не выдержала: «Может быть, ты начнешь зарабатывать?! Нам надо кормить двух сыновей!»

Теперь она с горечью произносит:

— Не могу простить себе этих слов.

Тогда Клаус не стал спорить с женой и устроился на работу. Нет, не художником — репутация была слишком подмочена, а учителем рисования. Правда, школа находилась далеко — километрах в семидесяти от Кёльна, в маленькой деревне, но зато он стал зарабатывать!

Преподавал Клаус месяцев шесть. Затем ему вручили приказ об увольнении, в котором было шесть обвинительных пунктов. В такой-то день, такой-то час Диль якобы распространял коммунистическую газету, в такой-то участвовал в антифашистской демонстрации… Он без труда доказал лживость всех обвинений: в тот день ходил в кино, в другой — к друзьям. Но поскольку истинной причиной увольнения были левые взгляды Клауса — директор школы, спохватившись, решил избавиться от «смутьяна», — то никто и не подумал отменить приказ.

Дальше Эмма не смогла рассказывать, она, как во время нашего телефонного разговора, стала повторять, захлебываясь слезами: «Я, я виновата в его гибели». Договорились, что через неделю-полторы мы созвонимся.