От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Пришло время поближе познакомиться с человеком, во многом предопределившем судьбу Цветаевой, – с ее мужем, Сергеем Яковлевичем Эфроном. Он был на год ее моложе. Когда познакомились в Коктебеле в мае 1911 г., Эфрон был еще робким, нежным, чем-то испуганным 17-летним мальчиком с громадными голубыми глазами. Это был не человек – образ, по крайней мере, в поэтическом мировосприятии Марины, и она, конечно, сразу же в него влюбилась.

Он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза – прекрасно-бесполезны!
Под крыльями распахнутых бровей
Две бездны…

Он не занял, да и никто был не в состоянии занять ее душу-вселенную целиком. Поэтому, любя своего Сережу, она, ни в чем не умаляя нежности к нему, могла вспыхивать (и довольно часто) от любви к другим. Но

Я с вызовом ношу его кольцо.
– Да, в Вечности – жена, не на бумаге.
Его чрезмерно узкое лицо
Подобно шпаге…

Она – поэт с безграничным полетом фантазии и воображения. И ей ничего не стоило земного Эфрона воплотить в сказочную мечту о средневековом рыцаре, который ради удовлетворения прихотей своей дамы готов на все:

В его лице я рыцарству верна:
– Всем вам, кто жил и умирал без страху! –
Такие – в роковые времена –
Слагают стансы – и идут на плаху.

«Сережу я люблю бесконечно и навеки, – пишет Марина Василию Розанову 7 марта 1914 г. -… Наша встреча – чудо… Только при нем я могу жить так, как живу – совершенно свободная» (курсив мой. – С.Р.). То-есть так, как будто и нет рядом мужа, живого человека, страдающего от ее свободы.

Но чудес не бывает. Жизнь быстро материализовала ее воображение, и поняла однажды Цветаева, что муж ее на самом деле рыцарь, однако – рыцарь слов, а не поступка. Он умен, благороден, но… в той жизни, в которую их безжалостно бросила судьба, может быть кем угодно, только не опорой.

Любовь Цветаевой по этой причине прошла испытание унижающим человеческое достоинство нищей повседневностью и… сдалась. Восторг обернулся взаимной неприязнью, красивые рифмы – каждодневной перебранкой. Нищета не оставляет людей людьми, она убивает в человеке всё человеческое. А ведь Цветаева еще и поэт. Еще до отъезда за границу к своему мужу Марина написала ему: «Я знаю, что у меня есть судьба. – Это страшно». Она и ездила за своей судьбой трижды: сначала из России – к нему, потом в СССР – за ним. Потом в Елабугу, где судьба уже поджидала ее…

С мужем встретились после нескольких лет разлуки в Берлине. И очень быстро Цветаева осознала, что их «довоенная и дореволюционная любовь» теперь – всего лишь «совместность» и не более того, да и себя она не пощадила: не пригодна она для тихого семейного счастья.

Но Эфрон, вне зависимости от ее любовных увлечений, не устраним принципиально, он – ее долг, ее судьба. Он – навеки. Это она поняла умом и приняла сердцем сразу. С этим и жила. Даже тогда, когда ей стало прозрачно ясно: сама она уже больше не нужна ни мужу своему, ни дочери. Она для них – обуза.

10 января 1935 г., когда все чувства давно отстоялись, она написала В. Буниной: «… дома мне очень тяжело… Всё чужое. Единственное, что уцелело – сознание доброкачественности С.Я. и жалость, с которой, когда-то, всё и началось» (курсив мой. – С.Р.).

Хорошо. Оставим все слова о доброкачественности, рыцарстве, благородстве и достоинстве Эфрона его жене. Она его таким себе слепила, с таким Эфроном она и жила. Для нас много интереснее она, ее судьба, но и он также, ибо этот «благородный рыцарь» играл в ее жизни далеко не последнюю роль.

Когда их семья оказалась один на один с чисто бытовыми невзгодами, то сразу выяснилось, что Эфрон – рыцарь без шпаги. Сражаться он умел только с бумагой, ни к какому практическому делу был не способен и на поверку оказался дилетантом во всем, человеком надежным, но бесполезным и безвольным. Он стал не опорой, а обузой. И самое поразительное, что все это абсолютно его не тяготило. Эфрон был твердо убежден, что не он у Марины, а она у него на шее сидит, и он, падая от изнеможения, везет этот тяжкий семейный воз *.

«Негодяй Эфрон или ничтожество, – говорил Иосиф Бродский, – не знаю. Скорее последнее, хотя в прикладном отношении – конечно, негодяй. Но коли Марина его любила, то не мне его судить». Так мог сказать только поэт о поэте: сначала «осудил» и на «негодяя», и на «ничтожество», а потом отошел в сторону.