От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Своих детей Марина обожала до той поры, пока они были привлекательны для постороннего глаза, пока можно было ими горделиво хвастаться. Так было с Алей, пока она росла. Когда же ей исполнилось 11 лет, она тут же в глазах матери стала «пустеть и простеть». Стала, как все. Значит, неинтересна. Затем та же история с Муром. «Ничем не пронзен», – скажет позже Цветаева о собственном сыне. Но в начале 30-х годов Мур был еще ребенком, и Цветаева его боготворила, восхищалась его необычайно раннем развитием, его «необычностью». Мужа в то время она уже только терпела, Аля же была «безответна». Но – до поры. Потом Але стала невмоготу тирания матери.

Цветаева почувствовала, что теряет дочь. И опять в основе конфликта – нужда, грязный быт без просвета. Аля уже взрослая девушка, красивая, но… нищая. В негласном союзе с отцом они объединились против матери. Отец всегда на ее стороне, при любом скандале. А ссоры участились, стали атрибутом общения. Уже в 1934 г. семьи в нормальном ее понимании у Цветаевой не было.

«Моя дочь, – писала Цветаева Вере Буниной 22 ноября 1934 г., – первый человек, который меня ПРЕЗИРАЛ. И, наверное – последний. Разве что – ее дети». В том же году Аля после очередного скандала надолго уходит из дома. В 1935 г. всё повторяется. Марина дала дочери пощечину. Эфрон вновь принял позицию дочери, дал ей немного денег и сам посоветовал пожить отдельно. 1 января 1936 г. Цветаева записывает в дневнике: «Аля выросла – чужая, не моя и не своя, как все, и даже не как все – все – лучше… От той девочки – ни следа».

Аля после многократных «вразумляющих» бесед с отцом искренне стала считать, что место ее – в СССР и стала рваться туда. Именно отец убедил ее, что только на родине она сможет жить спокойно: работать и строить свою жизнь. Она первой получила визу на въезд. Подоплека очевидна: надо, чтобы Эфрон не забывал, кто у него «в закладе» там, в СССР.

15 марта 1937 г. Аля уезжала, уезжала, не скрывая радости. Хотя Иван Бунин, когда Аля зашла проститься, сказал ей: «Дура, куда ты едешь, тебя сгноят в Сибири!» Как в воду глядел…

На расстоянии, вдали от матери Аля мгновенно подобрела. Ее письма во Францию – сплошной восторг. В СССР ей нравится всё, абсолютно всё. Она быстро нашла работу: переводила, делала иллюстрации для журнала «Revue de Moscou». И даже впервые влюбилась, ждала ребенка.

… Наконец, Мур. Его отношения с матерью прошли все те же стадии, что и у его сестры. Пока был ребенком, им любовались, его «показывали» гостям, его баловали. Он рос в полном сознании, что именно он – центр мироздания. «Мур труден», – писала начинавшая понемногу трезветь мать; «дети его не любят». Да, таких не просто «не любят», в детстве таких бьют нещадно. Били сверстники и его. А он вымещал обиды на матери. Она терпела от него всё и даже позволяла ему то, на что более не имел права никто, – тратить попусту ее время, отрывать ее от творчества, сил на которое и так оставалось совсем немного.

И как-то незаметно для матери превратился Мур в юношу с профилем Марины Цветаевой и с замороженным сердцем Кая.

С таким сыном она и приедет в СССР.

* * * * *

Проблема возвращения на родину была с Цветаевой постоянно, ни на минуту не оставляя ее. Ибо Россия была в ней всегда, а она «вне России» – лишь временно.

Но именно России. СССР был для нее не родиной, но новой страной, ее она не знала и боялась.

В 1931 г. Цветаева написала стихотворения «Страна». Приведем из него две строфы:

С фонарем обшарьте
Весь подлунный свет!
Той страны на карте –
Нет, в пространстве – нет.

Выпита как с блюдца, –

Донышко блестит.
Можно ли вернуться
В дом, который – срыт?

И в том же году в одном из писем к Анне Тесковой: «Всё меня выталкивает в Россию, в которую – я ехать не могу. Здесь я не-нужна. Там я невозможна.»

И все же Цветаева была верна собственным убеждениям, которые изложила еще в 1925 г. в журнале «Своими путями»: «Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть Россию – может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри, – тот потеряет ее лишь вместе с жизнью». Та Россия была для нее незаживающей раной, и вернуться в Россию было для нее равносильно тому, чтобы самой на свою рану кинуть пригоршню соли. Ибо знала Цветаева, чтó есть ее Россия сегодня.

Она, как талантливый поэт, видела сквозь время, она наперед знала свою судьбу, вернись она в СССР. То был не страх, а почти математически точное знание того, что ее там ждет. Да еще чисто женское (материнское) предчувствие несчастья для всей ее семьи.