От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Нет, конечно. Не за это. Хотя и не исключено, что пощечина Толстому (еврей поднял руку на русского графа) сыграла роль своего рода наживки для «органов», ибо никто из чиновников советских спецслужб не решился бы доложить «по инстанции» текст того стихотворения, знать который – уже приговор. А так вполне сподручно: берем за хулиганство, а у себя и до истины докопаемся. Не отмолчится. К тому же после написания пасквиля на вождя Мандельштама на свободе оставлять было просто нельзя. Так что со своей пощечиной он подставился вовремя.

18 мая 1934 г. первый допрос. Мандельштама не били. Не истязали. Уже сам факт ареста был для него непереносимой пыткой. Он отвечал на все предлагаемые ему вопросы: признал себя виновным в сочинении произведений «контрреволюционного характера», назвал поименно всех, кому читал то свое стихотворение, в протокол допроса саморучно записал тексты трех своих «глумливых» стихотворений. Подробно поведал следователю о становлении своих «контрреволюционных взглядов», заявил, что «октябрьский переворот воспринял резко отрицательно», а на советское правительство смотрел «как на правительство захватчиков». Но уже с 1918 г. у него «резкий поворот к советским делам», затем череда политических шатаний и творческих депрессий.

На вопрос: кто как реагировал на то его стихотворение, рассказал подробно о реакции каждого. А на следующий вопрос: кто это «мы», от чьего имени пишите? – заявил: мы – это вся советская интеллигенция. Написал от ее имени.

Говорил все это в полубессознательном состоянии. Дух его не выдержал испытания. Поэт не смог достойно ответить за содеянное. Мандельштам уже в тюрьме, по воспоминаниям жены, стал терять рассудок, он пережил «тюремный психоз» с бредом, галлюцинациями, с попыткой самоубийства. Он не мог спать: боялся, что задушат сонного. Не мог есть: боялся отравы. Покрывался холодным потом от каждого шороха. В тюрьме провел всего две недели. Но и этого срока ему было с лихвой – он уже полностью созрел для «всеобщей готовности», он бы уже с радостью от всего отрекся и с еще большей радостью искупил свой грех инакомыслия. Лишь бы дали жить. Лишь бы выпустили из тюрьмы.

Выпустили. И не срок ему отмерили, а как бы в насмешку трехлетнюю ссылку в город Чердынь Пермской области, да разрешили еще и жене отбывать вместе с мужем.

Прибыв на место, Мандельштам в первую же ночь выбросился из окна второго этажа местной больницы, куда их временно поселили, – показалось ему, что пришли его расстреливать. Это не «священное безумие» поэта. Это заурядный психоз перетрусившего интеллигента. Власти, узнав об этом инциденте, еще более смягчили приговор: выбирай, поэт, сам любой город СССР (за минусом 12) и живи там три года. Мандельштам выбрал Воронеж.

* * * * *

Возникает вопрос: почему столь мягкий приговор за стихи, более чем оскорбительные для «вождя народов»? И знал ли Сталин вообще об их существовании? У тех, кто пытался «проникнуть в проблему», мнения, по крайней мере по второму вопросу, диаметральные. Не останавливаясь на всех pro et contra, выскажу свое суждение, которое предпочтительнее других только по одной причине, – это мнение автора.

Сталин, я думаю, текст тех стихов не знал. Не потому что скрыли сердобольные следователи (попробуй – скрой). Нет. Просто его знакомили с «делом» Мандельштама «в изложении», не показывая его текстуально. Ибо в противном случае трудно себе представить, чтобы Сталин, прочтя в деле, кому читал свои стихи Мандельштам, позвонил бы Пастернаку, да еще спрашивал бы того: хороший ли поэт Мандельштам? Такое, повторяю, зная болезненно обостренное самолюбие вождя, представить просто невозможно.

Но Сталин, конечно, читал другие стихи Мандельштама. Он вообще любил читать поэтов (сам когда-то пописывал). И знал: Мандельштам один из самых талантливых. Такими швыряться не след. К тому же, даже знакомства с «делом» Мандельштама в изложении работников спецслужб было ему достаточно, ибо ноздрями чуял – того Мандельштама более не будет, из заключения выйдет совсем другой поэт: преданный и любящий. Да еще окончательно, как тогда говорили, разоружившийся. Пусть себе живет. Он теперь хорошо усвоит, о чем надо сочинять, кто станет главным героем его творений.

Сказал якобы: «изолировать, но сохранить». Почему «изоли-ровать» и спрашивать нечего. Но к чему это – «сохранить»? И выполнима ли вообще подобная резолюция? Не из страха ли, что не смогут гарантировать жизнь Мандельштаму в лагере, его просто, без затей, выслали на поселение? Возможно.