От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

После того, как Мандельштама больно зацепили в связи с дутым делом о плагиате, он в отчаянии возопил в своей «Четвертой прозе»: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове…» И это чистой воды мальчишество Мандельштам считал позицией художника. А чего ему самому стоила подобная позиция, Мандельштам уже вскоре продемонстрирует своей изломанной и затоптанной жизнью.

С советской историей Мандельштам окончательно порывает своей «Четвертой прозой». С тех пор все поэтические дороги вели его уже только к тому стихотворению.

Когда стихи складывались, он их записывал. В 1931 – 1933 годах складывались строки прекрасные, но страшные:

Помоги, Господь, эту ночь прожить –
Я за жизнь боюсь, за твою рабу, –
В Петербурге жить, словно спать в гробу…

/Январь 1931 г./

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей…

/Март 1931 г./

Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Колхозному баю пою

/Ноябрь 1933 г./

Наконец, финиш:

Мы живем, под собою не чуя страны…

/Ноябрь 1933 г./

Самое, пожалуй, страшное стихотворение Мандельштама тех лет – это «Холодная весна. Голодный Старый Крым». В определенном смысле оно пострашнее даже того стихотворения – эпиграммы на Сталина, ибо направлено не против отдельной личности – пусть это и личность вождя, – а против самой идеи строительства социализма. Как видим, жизнь и Мандельштама заставила отфокусировать свои мировоззренческие очки. Да, о коллективизации так никто, кроме Мандельштама, не писал:

Холодная весна. Голодный Старый Крым,
Как был при Врангеле – такой же виноватый.
Овчарки на дворе, на рубищах заплаты,
Такой же серенький кусающийся дым.

Все так же хороша рассеянная даль.

Деревья, почками набухшие на малость,
Стоят, как пришлые, и вызывают жалость
Вчерашней глупостью украшенный миндаль.

Природа своего не узнает лица,

А тени страшные – Украйны, Кубани…
Как в туфлях войлочных голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца.

В сталинские годы никакая гражданская лирика не могла существовать в принципе, кроме одной ее экзотической разновидности – самоубийственной. Ее и создал Осип Мандельштам. Сам он, правда, это не сознавал, он надеялся, что раз он выпал из советской истории, то и история его не коснется, обойдет стороной, не заметит. Не вышло. Заметила…

В 1932 г. известный еврейский писатель (он писал на идише) Перец Маркиш сказал Мандельштаму: «Вы сами себя берете за руку и ведете на казнь». Все это понимали, все это чувствовали, кроме самого поэта. Он творил в начале 30-х как в полубессознательном состоянии. То, что его не замечали, лишь било по самолюбию и распаляло эмоции, а то, что он ничего не боится, убедил себя сам: «И для казни петровской в лесу топорище найду».

К тому же силы Мандельштаму придала публикация в «Ли-тературной газете» 23 ноября 1931 г. одного из самых его пронзительных стихотворений «Ленинград». Как такое могло случиться в те годы, загадка и сегодня. Он не признает новое имя его любимого города, обращается он к Петербургу:

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда – так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей!

Узнавай же скорее декабрьский денек,

Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург! Я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса.

По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.