От косяка до штанги

Вышли на станции «Аэропорт». Ветер вырывал из рук пластинку, меломан бестелесный. Я матерился и подсчитывал, сколько будет стоить уехать отсюда на машине. Оказалось, что нисколько, потому что машины здесь не ходят. И ничего не ходит. Кругом пустошь, подразумевающая, судя по названию станции, посадочные полосы для летающих крестовин. Но ни самолетов, ни пилотов не наблюдалось. Аэропорт находился в нескольких километрах отсюда.

Обратная электричка должна была прийти через час. Растянуть этот час на двоих не представлялось никакой возможности. Из-за дальнего поворота выполз фонарь, протыкающий тьму иголкой луча. По рельсам катилась механическая платформа: дрезина, или останки бронепоезда, на котором красноармейцы гоняли Колчака. Я вытянул руку, зажав в руке пластинку. Мальчик с хренью на перроне. Поскольку мне не икалось, вряд ли меня кто-нибудь вспоминал в тот момент. Но кому-то я шибко понадобился, потому что пердящая техническими парами шняга остановилась, и я даже удивился, почему ниоткуда не послышалось: «Станция «Аэропорт». Осторожно, двери закрываются».

Из пробоины окна выглянула геометрическая форма, схожая с той частью тела, что принято называть головой. Голова открыла рот, из которого вывалился набор звуков речи. Недолго думая, мы с Серым барабанщиком запрыгнули на борт. Дверь-люк приоткрылась, впуская нас внутрь.

Машинист был пьян. Я слышал от выпускников Академии имени Макарова рассказы о прохождении кораблей по Неве, когда рулевого шатает, будто корабль попал в шторм. Вождение в нетрезвом виде автомобиля чревато последствиями. Ну а попробуй-ка вписать сухогруз в узкие ворота моста лейтенанта Шмидта, когда во лбу пол-литра хлебной. Один раз не вписался, вытаскивали несколько недель. С дрезиной вроде проще – катись по рельсам, никуда рулить не надо, только все равно мандраж хватает за пятки.

– Это что? – пукнул ртом машинист, выпуская наружу мощный выхлоп, в котором содержалась информация о принятых не далее как час назад спиртных напитках.

– Пластинка, – ответил я, пытаясь сообразить, а не ошиблись ли мы транспортом.

– Как называется? – не унимался он.

– Нож для фрау Мюллер.

– Это что, рок?

Сашечку в армии застукали за чтением Мережковского и поинтересовались: это боевик или эротика?

Дрезина тряслась, ее лихорадило от переизбытка прожитых лет. Сидя в люльке, которая несется по американским горкам, я чувствовал бы себя гораздо спокойнее, чем в этой коробке на колесах, скачущей по отполированным рельсам. Аннушка точно не стала бы покупать подсолнечное масло в этот день – результат не сложно предугадать.

Машинисту требовалась лишняя пара ушей, чтобы поведать свое мнение об устройстве мира. Серый барабанщик совместил жопу и какой-то ящик, и принял сидячее положение. Через лобовое стекло, обконченное атмосферными осадками и дорожной пылью, на меня поглядывали проносящиеся мимо фонари. Здесь, внутри пепелаца из фильма «Киндзадза», посреди технических запахов, которые заложили нос, стало понятно, где находится центр вселенной. Он находится в руках у девушки, которая отказывается брить ноги и знает точное расстояние до моего сердца. Преодолеть это расстояние можно одним лишь словом, пустив его бегать по телефонным проводам, запечатав в конверт или написав маркером на обоях. Как только не лопнула моя черепушка от такого количества чувств – моих и ее? Балтийский вокзал – «Лигово» – улица партизана Германа. Голубые елки на перекрестке. Рядом с ними кинотеатр, в который я никогда не сходил и не схожу. За кинотеатром поликлиника. За поликлиникой дом-корабль. Мне надо в рубку.

То чем ты завлекла

След слюны с губ слизала

И в рукав затекла

Дальний путь от вокзала

– Это что, рок?

– Нет не рок.

– А что?

– Хардкор.

– Хор? Какой хор?

Мы вышли на станции «Ленинском проспекте». Расплатились пакетом травы.

– А, я про это слышал. Говорят, ничего, шибает, – сказал машинист, засовывая пакет в просмоленный соляркой карман.

Проспект Народного ополчения сдружился с железнодорожной колеей, будучи параллельным ей на протяжении нескольких километров. Количество километров измерялось в денежной сумме, которую я готов был отдать человеку, чьи ноги давят на три педали, чьи руки держат маленький обруч руля, чье тело покоится внутри автомобиля, чей автомобиль катится по проспекту.

Жигулина, обозванная самой мелкой деньгой, которая рубль бережет, притормозила у бордюрного камня. Игра вопрос-ответ, мы внутри, Серый барабанщик на переднем сидении, я на заднем. Деньги вперед для успокоения молодого водилы. У меня бездник, я перенапрягся, нужно расслабиться.

– Курить можно? – спрашиваю бритый затылок.

– Можно.

Приоткрываю окно, чуть стягиваю с беломорины тонкий папиросный гандончик, сильно дую в штакетину – табак вылетает, как малафья из члена, осыпаясь на посеревший от выхлопов придорожный снег. Разворачиваю бумагу, начинаю забивать хэш. Затылок интересуется:

– Это у тебя что?

– Хэш. Не желаешь? Менты все равно не просекут, даже если в трубку дуть придется.

Машина притормаживает у обочины.

– А ты знаешь, что менты – это я?

Еб. Тво. Ю. Мать.