От косяка до штанги

Местное мужское население ближе к вечеру наведывалось к баракам, зазывая участниц помидоросборки на гостинцы. Участницы зазывались, уходили с местным мужским населением в местные зеленые насаждения, где угощались тающим на языке балыком и рассыпчатой икрой. А потом цинично уходили, оставляя местное мужское население наедине со своими желаниями. Местное мужское население от этого страдало, но решало, что в следующий раз звезды на небе расположатся в ином порядке, и удача скривит свою улыбку, мелькнув где-то поблизости. Но в следующий раз все происходило, как и в предыдущий, как и во все последующие. Девушки поедали приносимые дары, выпивали домашнее вино, и удалялись навстречу сну и утренним тяпкам. Неудивительно, что глаза местного мужского населения постепенно наливались кровью, как глаза быка на корриде. Кровь начинала бурлить, просясь наружу. Последствия этих процессов мы ощущали на себе в виде тучных взглядов, якобы ненамеренных толчков в спину и явных намеков, что в последнюю ночь нас всех перережут, предварительно совокупившись с каждым в отдельности.

Про эту последнюю ночь ходили легенды на подобие страшилок, которые рассказывают друг другу дети в пионерских лагерях. Мол, были случаи, когда приходилось заколачивать двери и окна, как это делал главный герой повести «Птицы» Дафны дю Морье, и отсиживаться до утра внутри бараков. Половина девушек собиралась ночевать у нас в палате, опасаясь за свое здоровье. Мы же отпиливали у кроватей ножки, запасались гвоздями и молотками, готовясь к обороне. Потому что с какого-то момента стало небезопасно ходить в туалет, который отстоял от лагеря на небольшом расстоянии. Кучки сидящих на корточках субъектов отпускали в нашу сторону реплики, после которых складывалось ощущение, что сейчас начнется кулачное месиво.

Эти люди говорили по-русски, но смысл их речи был скрыт от собеседника еле заметным акцентом и полным раздраем в голове говорящего. Они были готовы порвать нас на части. Их можно было понять. Живешь тут себе, браконьеришь потихоньку, мастурбируешь на первую полосу журнала «Работница», и вдруг приезжает двести молоденьких русских девушек, которые ходят в одних купальниках, раздражая зрение, потребляют браконьерскую икру, а отдаваться не хотят. И так два месяца.

Матросня, благодаря которой мой первый половой акт оказался прерванным, решила затеять дискотеку. Под открытым небом. С мощным звуком (на корабле, оказывается, имелась аппаратура). Наша пропахшая арбузами палата, которая была крайней во всех смыслах, стала источником электроэнергии. Розеток в бараке не было, и чтобы заиметь счастье прослушать магнитофон или вскипятить чай, нужно было разобрать выключатель и присобачить нужные проводки к нужным клеммам. Соответственно, свет, на тот период, пока розетка используется не по назначению, глох.

Вечерком в субботу поляна перед столовой превратилась в танцпол с примятой травкой. Боцман, к вокальным данным которого нельзя было применить понятие «голосовые связки», поскольку их уже давно развязали медицинский спирт и папиросы, выступал в роли ди-джея, хрипя в микрофон, как астматик во время приступа. Девушки принарядились, юноши помыли ноги. Вечеринка носила полуаристократический характер.

Пришли молодые люди с окрестных деревень (поселков, селений, аулов). Среди них был один с нерусским именем. Мистер Х. У него было лицо, за которым сразу же начинались оттопыренные уши. С мистером Y они направились к нам в палату, где застали меня за интимным процессом подстригания ногтей на ногах. Освещала меня свечка для торта (лампочка была умерщвлена на время дискотеки). Мистеры прикрыли за собой дверь и, собирая в полумраке остатки трезвости, стали предъявлять мне претензии о качестве полового обслуживания местного мужского населения питерскими барышнями. Я хотел было отшутиться, уже прицеливаясь к выходу, поскольку компания эта вызвала у меня неприятные ассоциации. Мистер Х пошарил по тумбочкам, схватил какой-то предмет и приставил мне его к горлу. Это была классическая открывашка, которая между ребер не пролезла бы, но кровь с ее помощью пустить можно запросто.

— Может, прирезать? — поинтересовался мистер Х у мистера Y.

— Пусть живет.

Прирезать меня сим предметом было бы сложно. Зато вот ножницами, которые кололи мне зад (я на них сел с перепугу) очень даже возможно. Мистеры покинули помещение, пообещав, что спокойной жизни ни у кого (а у меня особенно) в лагере не будет.

Сидя в темном бараке, я прислушивался к своим ощущениям, которых хватило для того, чтобы пойти к лагерному начальству. Это был жест отчаянья.