От Красного террора к мафиозному государству: спецслужбы России в борьбе за мировое господство (1917-2036)

В четверг, 25 января, Ленин уточнил, получены ли материалы. Фотиева ответила, что Дзержинский приедет лишь в субботу. В субботу Дзержинский сказал, что материалы у Сталина. Фотиева послала письмо Сталину, но того не оказалось в Москве. 29 января Сталин позвонил и сообщил, что материалы без Политбюро дать не может; начал подозревать Фотиеву в двойной игре, спрашивал, не говорит ли она Ленину «чего-нибудь лишнего, откуда он в курсе текущих дел?» Так, его статья «Как нам реорганизовать Рабкрин» (законченная 23 января и уже прочитанная Сталиным) «указывает, что ему известны некоторые обстоятельства».

Фотиева заверила, теперь уже Сталина, что лишнего она не говорит и не имеет «никаких оснований думать, что он в курсе дел».

30 января, узнав от Фотиевой об отказе Сталина выдать ему материалы комиссии Дзержинского, Ленин сказал, что будет настаивать на выдаче документов.

1 февраля Политбюро разрешило выдать материалы Фотиевой для Ленина, но при условии, что Фотиева оставляет их у себя для изучения и доклад Ленину на эту тему без разрешения Политбюро не делает. Иными словами, Политбюро материалы выдало, но доступа к ним у Ленина нет, так как они находятся у сталинской шпионки Фотиевой.

Фотиева при этом, видимо по указанию Сталина, тянет время и заявляет Ленину, что для изучения материалов ей понадобится четыре недели172. Хотя Фотиева всего лишь секретарша, передаточное звено.

Ленин планировал начать открытый бой. Но и Сталин не бездействовал. За несколько дней до трагикомедии с материалами по грузинскому вопросу, 27 января, Сталин от имени Политбюро и Оргбюро ЦК разослал во все губкомы РКП(б) закрытое письмо по поводу последних ленинских статей, подписанное членами Политбюро и Оргбюро: Андреевым, Бухариным, Дзержинским, Калининым, Каменевым, Куйбышевым, Молотовым, Рыковым, Сталиным, Томским и даже Троцким. Смысл письма заключался в том, что Ленин болен и уже не отвечает за свои слова.

Неизвестно, знал ли Ленин об этом письме, или же изоляция его, с одной стороны, и нежелание близких волновать — с другой, достигли такой степени, что о происках Сталина ему не сообщили. Однако не позднее 3 февраля Ленин из разговора с Фотиевой понимает, что с ним запрещено разговаривать, точнее — что-либо обсуждать:

Владимир Ильич вызывал в 7 ч. на несколько минут. Спросил, просмотрела ли материалы. Я ответила, что только с внешней стороны и что их оказалось не так много, как мы предполагали. Спросил, был ли этот вопрос в Политбюро. Я ответила, что не имею права об этом говорить. Спросил: «Вам запрещено говорить именно об этом?» — «Нет, вообще я не имею права говорить о текущих делах». — «Значит, это текущее дело?» Я поняла, что сделала оплошность. Повторила, что не имею права говорить. Сказал: «Я знаю об этом деле еще от Дзержинского, до моей болезни. Комиссия делала доклад в Политбюро?» — «Да, делала, Политбюро в общем утвердило ее решения, насколько я помню». Сказал: «Ну, я думаю, что Вы сделаете Вашу реляцию недели через три, и тогда я обращусь с письмом»173.

12 февраля против Ленина вводят очередные санкции по его изоляции, и у него случается новый приступ. Фотиева делает в «Дневнике» запись:

Владимиру Ильичу хуже. Сильная головная боль. Вызвал меня на несколько минут. По словам Марии Ильиничны, его расстроили врачи до такой степени, что у него дрожали губы. Ферстер накануне сказал, что ему категорически запрещены газеты, свидания и политическая информация. […] У Владимира Ильича создалось впечатление, что не врачи дают указания Центральному комитету, а Центральный комитет дал инструкции врачам.

Так и было. Ферстер как раз считал, что Ленину вредны не работа, а запреты.