От легенды до легенды

Взгляд ее в тот миг был таков, что вопрос сей был излишним.

— Не властен я изжить проклятие рода моего. Прав был Стефан — все мы слепы, хуже того — ослеплены. Кто властью, кто золотом, кто гордыней, кто яростью, кто томлением любовным. Все мы слепы — он один прозрел, потеряв глаза свои. И пред ним вина моя такова, что не искупить мне ее ничем.

Молчала Симонис. Знала она теперь все вопросы и все ответы на них, но знание это не принесло ей радости. И тогда посмотрел на нее господарь и спросил тихо:

— Срце моје, реци ми истину — дали си ме волела бар један дан, за све ово време што смо били заједно?[60]

Улыбнулась она, ибо излишним был и сей вопрос тоже:

— Тебе, господару мој, немогуће је не волети[61].

Сказала — и дотронулась рукой до волос его, он же весь просветлел:

— Онда дођи овамо![62]

Горбатого еще могила может исправить, а господарю сербскому и она нипочем. Передумал он покамест умирать, совсем о другом мысли его, вернула ему жизнь возлюбленная его королева. По высшей воле легла любовь, как печать, на сердце его, легла, как перстень на руку. И крепка была, как смерть, и люта, как преисподняя.

— Душо моја, — прошептал он ей, когда дыхание его стало ровным, — скажи мне, ведь любила ты и сына моего все это время?

Прикрыла глаза Симонис, не в силах ответить господарю.

— Значит, любила. Что ж, люби его и впредь, ибо достоин он любви более, нежели кто другой.

От слов таких потеряла Симонис дар речи. А господарь меж тем продолжал:

— Как-то давно приснился мне сон… Даже не сон, нет — увидел я это как наяву. Явился ко мне святой Савва, небесный покровитель рода нашего. В руке у него была лоза виноградная, а на лозе сидел белый орел о двух головах и расправлял крыла свои. На каждой голове было у него по короне: одна ромейская, другая — сербская. Протянул мне святитель небесный лозу — тем сон и закончился. И подумалось мне, что это знак свыше: суждено лозе Неманичей соединить орла Палеологов с крестом сербским, слить обе державы в одну и хранить ее от бед и напастей во дни смут грядущих. Однажды тот, в ком течет наша кровь, взойдет на трон императорский в Константинополе и объединит обе державы под скипетром своим. И тогда ни Запад, ни Восток не осмелятся поучать, во что нам верить и как жить. Константину это будет по плечу, как достигнет зрелости, ежели одолеет он проклятие.

На другой день встал господарь с постели как ни в чем не бывало и занялся делами привычными — то с войском своим, то с царедворцами, то на охоте весь день пропадает, а ведь разменял уже восьмой десяток. Пыталась перечить ему Симонис — мол, поберечь лучше себя, не перетруждать. Но перечить Милутину — все равно что воду лить против ветра. «Ни один Неманич не преставился лежа в постели, ибо нет хуже позора, — был ответ. — Всегда умирали мы с оружием в руках. И не были жены наши никогда сиделками». Всё как всегда. Ја сам краљ, на мени је одлука[63]. И что ты на это скажешь? Жил господарь жизнью через край, дышал полной грудью, ни в чем себе не отказывал и меры даже знать не хотел.

Через полгода привезли юнаки бездыханное тело господаря с осенней охоты, еле успели соборовать его. Случилось несчастье на привале, когда юнаки разжигали большие костры и жарили на них туши оленей и вепрей, а на траве расстелены были богатые узорчатые ковры да посуда драгоценная на них разложена. Встрепенулся вроде бы король и молвил: «Ја чујем рог. У шуми још увек је лов?»[64] Но ответствовали ему все: «Не, господару, учинило ти се. Ми ништа не чујемо»[65]. Однако же, когда подняли они серебряные чарки со шливовицей, за удачный лов, опять встрепенулся король, даже чарку свою не выпил: «Ја чујем рог. То је лов»[66]. Но ответствовали ему: «Не, господару. Ми ништа не чујемо. Немо овде другог лова»[67]. А потом, говорят, когда сели все на ковры и принялись за дичину, истекающую нежным золотисто-розовым соком, король, не разделявший их трапез, стоял поодаль с сыном своим, но вдруг бросился прочь да вскочил в седло свое с криком: «Jа чуjем рог! Они ме зову!»[68], и прянул конь его прямо в чащу.