От легенды до легенды

Никто не посмел остановить королеву. Вбежала она в залу, когда был там Стефан и бояре его приближенные. Совсем близко подошла к нему, занесла кинжал…

— Стефане, шта учинио то![72]

Но упал кинжал на пол со звоном. Посмотрел на нее Стефан, увидала она глаза его — и выронила орудие убийства. О, эти глаза! Она уже распрощалась с ними навсегда, но тут они были подле нее и излучали такую грусть и такое тепло… Если б смотрели они с холодом и ненавистью! О если бы! Тогда… Но Стефан был не таков, подхватил он падающее вослед кинжалу тело и не отпускал.

— Шта ти је? — спрашивали глаза его. — Зар не видиш, ја нисам крив[73].

— Я слала тебе гонца с письмом, я просила, я молила тебя — пощадить нашего сына!

— Письмо?

— А ты? Что сделал ты?! Приказал его зарезать?

— Нашего сына? У нас был сын?! Не получал я письма!

— О Господи, проклятие снова пало на нас…

Бережно поставил король Симонис на пол, как вазу хрупкую, драгоценную, опустился на колено пред ней — совсем как тогда, в Константинополе, — и взял ее руки своими:

— Пред лицом Господа клянусь — не убивал я королевича Константина, не приказывал никому делать это богомерзкое дело. Крест целовать в том готов. Веришь ли мне теперь? Я не видал письма.

— Ја сам га видео![74] — раздался глас из-за спины.

Обернулась Симонис. Стоял позади нее королевич Душан. Посмотрела она на него. Истый Неманич. Так выглядел когда-то Стефан, когда был молод, таким же был, должно быть, Милутин, и Константин стал бы таким, кабы не… Но глаза эти не дарили тепло, глыбами льда сверкали они на вершинах Черной горы. Ошиблась она, полагая, что сошлись на одном поле три Неманича. О нет! Было их на сей раз четверо!

— Я взял письмо у гонца и сжег его. Я убил Константина. Сколько можно верить этой ведьме, отец! Этот ублюдок не брат мне никакой был и тебе тоже. Лучше спроси, под каким кустом нашла она отца его. Хочешь, чтобы правили нами эти Палеологи? Да будь моя воля, я б…

Осекся молодой королевич. Страшный грех на душу взял, брата убив, не расплатиться ему теперь во веки вечные. Разгневался господарь Стефан на такие слова, швырнул в сына своего что под руку подвернулось да наказал ему, чтоб не показывался тот ему на глаза более. А Душану только того и надо — резко развернулся, пнул ногой скамью, ажно отлетела та к стене да развалилась на части, — и выбежал из залы. Потом вскочил на коня да и ускакал с юнаками своими в Зету, ибо та назначена была уделом его в королевстве Сербском.

— Опрости му, Господе![75]

Все повторялось. Жизнь шла по начертанному ей свыше кругу, и никак нельзя было перечертить его заново, но только наблюдать за величественным ее ходом. Вот опять озлобился сын на отца. Она смотрела на все, но даже слезы уже не текли из глаз ее, как когда-то, не осталось их более, все выплакала давно. Не родилось еще того Неманича, чтобы был к ней равнодушен — любили они ее, как и ненавидели, со всею своею страстью.

Вскорости женили королевича Душана на болгарской царевне Елене. Традиции в семье этой блюлись свято. По случаю торжеств свадебных полон был город гостями, и более всех из них было, как и положено, болгар заезжих. Новый царь болгарский Иван Асень (пока старый Шишман воевал в Сербии, захватил он трон его) почтил Призрен присутствием своим. Длился свадебный пир всю седмицу. Здесь ели мясо, закусывали мясом и запивали б мясом, кабы можно было налить его в чаши. Дабы прихвастнуть пред болгарами, достали сербы золотую и серебряную посуду тончайшей работы, кубки, сделанные из огромных перламутровых раковин, и тончайшие золотые вилки с витыми ручками, сердоликами украшенными. Переглянулись болгары, зашептали — «златнэ вилюшке, златнэ вилюшке» — и налили себе еще по чаше.

Так же голосили ночью под окнами дворца, так же вывешена была простыня с балкона. А король сербский пришел в ту ночь в покои к мачехе своей, утешить ее в горестях. Пришел — да и остался до утра. Прежде такое и представить себе нельзя было, но нынче… Будто была это их брачная ночь. Насладилась-таки королева глазами любимыми — глядеться в них, трогать, целовать было мучительно приятно, даже сильнее, чем прежде. И сказал ей король, когда дыхание их стало ровным, однако же не выпуская добычу из рук своих:

— Когда-то давно на небесах свершился наш брак. Многое случилось с тех пор. Но мы — вот они, остались, и каждый из нас не связан ничем. Сердце мое всегда принадлежало тебе, моя королева. Почему бы небесный брак не сделать земным? Мне не нужно иного.

Коснулась Симонис волос его, что начала уже серебрить седина, и ответила: