От лица огня

Первые жалобы на Сапливенко она написала в Совет «Динамо», в милицию и в горком партии. Потом явилась в кабинет директора техникума, внимательно выслушала объяснения, поняла, что её сыну не запретят заниматься боксом, и написала жалобу на директора. Она читала ответы на старые жалобы, писала новые, слушала всех и делала выводы. Ей говорили, что бокс отнимает много сил, значит, сына нужно лучше кормить — Гитл начала носить Илье на тренировки овсяную кашу и куриное мясо. Она отзывала его к зрительским трибунам, доставала кастрюльку с горячей кашей и требовала, чтобы он съел всё и немедленно. И ему приходилось есть, хотя издевательское хихиканье друзей портило и аппетит, и настроение. Конечно, это был спектакль, и сколько он продлится, не знал никто, включая саму Гитл. Пока не даст результат! После небольшого антракта театральная постановка переносилась домой.

— Лиля, не трогай печёнку, я пожарила её для Илюши! Он вчера потерял много крови.

— Какой крови, мама? — сестра в сердцах бросала надкушенный кусок жареной телячьей печени на сковородку. — Два обычных синяка! Если я приду с синяками, ты тоже пожаришь мне фунт печёнки?

Гитл боролась с боксом больше года. Но характер у сына оказался не слабее, чем у неё, он не уступил матери ни в чём. А в конце зимы Илья неожиданно открыл второй фронт — он женился на украинке. И Гитл поняла, что бокс был подготовкой. Настоящая война начиналась только теперь.

5.

— Если бы Сапливенко не остановил бой, я добил бы этого жидёнка, — у Толика Тулько ныл правый бок, а под глазом набухал тяжёлый кровоподтек. — И Гольдинов ему помогал! Ты видел, Гош?

Трофимов, Червинский и Тулько начали тренироваться в январе, новичками уже не считались, но на соревнования никого из них Сапливенко пока не ставил. Ребята учились в фабзавуче при швейной фабрике имени Смирнова-Ласточкина, жили в одном общежитии на улице Горького, поэтому с тренировки возвращались вместе. Они спускались по расшатанной брусчатке улицы Либкнехта, прикрыв глаза ладонями. Устремившееся за Батыеву гору солнце слепило нестерпимо, но на востоке выцветшее небо августа уже начинало наливаться густеющей синевой.

— Давайте перейдём в тень, глаза болят, — Гоша Червинский не хотел продолжать разговор, тем более не хотел ввязываться в спор с Тулько. — Бой был равным, и после четвёртого раунда Хацман выглядел свежее. Кто знает, как бы закончился пятый?

— Гольдинов меня придерживал, сорвал атаку. Вы что, не видели?

— Я не видел, Толик, — коротко ответил Трофимов.

— Да и я тоже, — поддержал его Червинский.

— Они же всегда своих протаскивают, что, разве не так?

— Хватит уже, — не выдержал Трофимов. — Нормальный был бой, и никто тебе не мешал. Техника у вас обоих ещё примитивная, со стороны это было видно, можешь мне поверить. Правильно всё сделал Сапливенко, когда бой остановил.

— Никуда от тебя Хацман не денется. И ты от него, — ухмыльнулся Червинский.

— Я думал, вы друзья мне, — обозлился Тулько. — Что же, будете ждать теперь, когда жиды соберутся всем кагалом и мне вломят?

Они спустились на Бассейную, заставленную уже закрытыми рундуками торговцев, — длинным неряшливым рукавом Крытый рынок дотягивался даже сюда. Дальше путь к общежитию лежал по Прозоровской, но Трофимов вдруг вспомнил, что ему нужно на Крещатик.

— И мне, — Червинский тоже не захотел идти с Тулько. Наскоро простившись, они свернули в сторону Крещатика.

Оставшись один, Тулько остановился у небольшого подвального окна, пытаясь разглядеть в грязном стекле своё отражение. Синяк расплылся, закрыв левый глаз почти целиком.

Глава третья Жаркий август, долгий вторник (Киев, 1938)

1.

Серебряная ханукия стояла на краю стола так, что солнце, уже уходившее за крыши киевских домов, насквозь просвечивало сплетения тонких металлических нитей её задней стенки. Тени ложились сложным узором на широкую лакированную столешницу, отливавшую вишней и тёмным янтарём. Восемь светильников, выполненных в форме крошечных кувшинов, вытянулись в ряд на узкой подставке, девятый крепился над ними, чуть правее середины. По краям поднимались два кряжистых дуба, их стволы были увиты виноградом. Пара единорогов, встав на дыбы, тянули головы к виноградным гроздьям, а над ними, в кронах деревьев, нахохлившись, сидели две птицы с массивными клювами. Реб Нахум привык считать их орлами.