От лица огня

Оформить увольнение оказалось делом непростым, но и не самым сложным. Сперва Феликса сунулась в отдел кадров и услышала твёрдое и окончательное «нет». С этим «нет», минуя прямое начальство, она явилась к парторгу завода, положила перед ним уже истёршуюся на сгибах газетную вырезку с постановлением Совнаркома и ЦК и задала вопрос, на который парторг не мог дать отрицательного ответа. Кто рискнёт заявить, что не станет выполнять требование ЦК? Наскоро прикинув в уме плюсы и минусы, парторг, в прошлом тёртый райкомовский лис, сообразил, что, отправляя сейчас Феликсу в Киев, он оформляет страховку для себя. Завод № 98 продукцию для фронта гонит, план даёт и перевыполняет, осваивает новые марки порохов, но коммунисты завода понимают политический момент, и если партия требует помогать развитию освобождённых районов, завод всё сделает, но постановление выполнит, — так он ответит, если у особо зорких и остроносых возникнет вопрос. И направление заводская парторганизация подпишет. Ничего, что Киев еще занят немцами, партком верит в силу Красной армии и в будущее глядит уверенно.

— На какой завод отправляешься, Терещенко? Куда направление писать?

— Пишите в Киевский горисполком. На восстановление Крещатика, — предложила Феликса, даже приблизительно не представлявшая, каким увидит Крещатик. О том, что главная улица города в начале войны была взорвана, в Молотове не знали ничего.

Записку парторга и заявление об увольнении она вручила начальнику пожарной охраны завода, терпеливо переждала две минуты ядрёного русского мата и получила положительную резолюцию на заявлении. В кадрах ей выдали обходной лист, колесо завертелось.

Контребинского в эти дни Феликса видела на заводе мельком, старик пообещал, что зайдёт попрощаться за день-два до её отъезда. Он показался ей сильно постаревшим и что-то совсем уж неухоженным. Доктор и прежде юношей не выглядел, но следил за собой строго, среди рабочих он всегда выделялся, хотя ходил в такой же телогрейке, что и все. Порода, что ли, проявлялась, кто знает?

Феликса тоже изменилась за два года в Закамске. Она стала жёстче к себе и к Тами, и если сталкивалась с кем-то, вела себя резче, часто шла на конфликт, не признавая смягчающих полутонов. Словно подтверждая перемены в ее характере, на лице тёмными штрихами наметились вертикальные складки. Большой осколок зеркала, который когда-то закрепила она на стене их с Тами комнаты, безжалостно отражал и новые морщины, и шероховатую, неухоженную кожу лица, и тяжёлый, требовательный взгляд карих глаз. В сорок третьем году Феликсе исполнилось двадцать пять, а зеркало отражало усталое лицо тридцатилетней женщины, жившей в постоянной тревоге, недоедавшей, не высыпавшейся месяцами.

Кроме зеркала и голой панцирной кровати, вещей в комнате уже не было. Стул и табурет Феликса сдала на склад, туда же отправились и постель с бельём. Самодельный стол, сколоченный из остатков деревянных ящиков, она отдала соседям. Из всего полученного за два года не досчитались только большой кастрюли. Прошлым летом кастрюля распаялась, Феликса отнесла её на завод, и там залудила, но для готовки больше ею не пользовалась. Осенью, когда потекла крыша, эту кастрюлю ставили под местом протечки, и перед сном они с Тами слушали, как бьют по металлу тяжелые холодные капли. Куда она могла задеваться? Утром кладовщик угрюмо смотрел на Феликсу, прижав серый палец с грязным, поломанным ногтем к странице книги учёта, к той строке, где была вписана кастрюля, да ещё и с крышкой. Феликса точно помнила, что получала кастрюлю без крышки. Пришлось заплатить и за кастрюлю, и за крышку. Других недостач не обнаружилось.

С лестницы донеслись шаги, какая-то возня, и в комнату без стука ввалилась соседка.

— Получи дочку, мамаша. Моим уже спать пора, да и твоей тоже, — следом она втащила за руку упиравшуюся Тами. — Расшалились — не унять. А ты, смотрю, чемоданы уже сложила.

Всех чемоданов у Феликсы был один вещмешок.

— Ой, и правда поздно, — Феликса глянула на часы. — Я Контребинского ждала, он обещал зайти, попрощаться. Наверное, на дежурстве задержался. Ты не слышала, на заводе ничего не случилось?

— Слышала. Случилось, — соседка прикрыла дверь. — Только не на заводе. Сегодня днём, аккуратно после дежурства, арестовали доктора.

— За что? — ахнула Феликса.

— Вот ты наивная. Ты что, не знала, что он уже сидел и потом пять лет прожил тут в ссылке?

— Так это когда ещё было? Раньше, давно.

— В этом деле ни раньше не бывает, ни давно. Кто сидел, того опять посадят. Хотя, скажу тебе, большой разницы нет — что с той стороны проволоки, что с этой. Будет доктор дальше людей лечить, может быть, даже в нашем медпункте, вот и все дела. А ты радуйся, что уезжаешь, дурёха.

На следующее утро Феликса явилась в училище к Шамшину.

— Значит, успела? — Он долго и придирчиво разглядывал документы, наконец, вернул их Феликсе и пожаловался, будто в шутку, но вроде и всерьёз. — Добрый я, человек, Терещенко. Вот отправляю тебя, а кто будет курсантов на лыжи ставить? Против своих интересов действую…