От лица огня

— Так вы его видели? — Гитл не ожидала услышать в рассказе реба имя среднего сына и оттого испугалась. — В Полтаве?

— Я его видел, думаю, я даже натёр ему между лопаток изрядную мозоль своим хребтом, потому что опять был ношей, багажом. Он всех нас обманул, он шел не на советскую сторону, наоборот, у твоего сына были какие-то дела в немецком тылу. Поэтому от Полтавы он доставил меня на правый берег Днепра, в лес под Таганчой, хотел нести и дальше, но там наши планы уже не совпали и пути разошлись.

— Он шёл в Киев, — Гитл вспомнила все, что рассказывала ей Феликса.

— Он молчал, не говорил, кто его отправил и куда. Мне ничего не известно, кроме того, что задание ему дали не самые умные люди. Тогда я об этом догадывался, сейчас уверен… Так что ты ещё о нём знаешь?

— Почти ничего, ребе, кроме того, что Илюша был в Киеве. Потом пропал.

— Он же не колхозный пастушок, таких запоминают. Если б его видели, не забыли бы. Может, и до меня дошли бы разговоры, а я о нём больше не слышал. Ты его ищешь?

— Невестка этим занимается, но пока ничего. Она получила извещение, что Илюша пропал без вести, и даже пенсию за него не получает.

Реб Нахум вспоминал свой путь от Полтавы до Днепра много раз, вспоминал разговоры с Ильёй, и чем дальше в прошлое уходил тот короткий эпизод, тем важнее ему казался. Может быть, он был самым важным за все два года, проведённые им в лесах.

Полгода назад, в Москве, к нему в гостиницу явился Эренбург и зачем-то взялся вспоминать старый Киев. Реб Нахум не мог понять, к чему затеян разговор, откуда Эренбургу его помнить? Не считать же старым Киев восемнадцатого года.

— С делегацией всемирного еврейского комитета приехал ваш давний знакомый, даже друг, как он говорит. Просит устроить встречу.

— Как зовут моего давнего знакомого, даже друга?

Эренбург назвал американскую фамилию, которая ничего не говорила ребу Нахуму, он слышал ее впервые.

— Нет, ваш делегат ошибся, я его не знаю.

— Он родился в Проскурове, вы вместе учились в иешиве. Тогда его звали…

И прежде, чем прозвучало имя его давнего приятеля Вольфа Габо, реб Нахум догадался, о ком речь.

— Да, да, конечно. Я хорошо помню Вольфа. Знал, что он уехал, но куда, и как, и что? Потерялся, пропал за океаном. Оказывается, сменил имя.

— А он следил за вами, Наум Самуилович. Наводил справки, знает так много, что я удивился. И у него к вам предложение. Странное, на первый взгляд, но, возможно, только на первый.

— Так может быть, поедем, и я его выслушаю? — спросил реб Нахум с такой деликатной долей язвительности, которую позволяли ему воспитание и уважение к известному писателю.

— Вам… Нам не рекомендовали встречаться отдельно, — Эренбург отвёл глаза. — Вы увидите его завтра на митинге, там и поговорите.

— Рекомендовали не встречаться и отклонить предложение, — догадался реб.

— Не совсем. Тут решения принимают разные ведомства, за регламентом следят одни, а политику определяют другие. Политика у нас сегодня, можно сказать, открытая. Вам рекомендовано принять самостоятельное решение, и если согласитесь, все необходимые условия будут созданы.

— Чего же он хочет?

— Он делец, воротила, финансовый туз. Дал полмиллиона на санитарные автомобили и, возможно, даст ещё.

— Он вам нужен, я понял. А от меня он что хочет?

— На его средства существует одна из иерусалимских иешив, и он хочет, чтобы вы в ней преподавали.

Как же странно звучали эти слова в аскетичном номере гостиницы, единственным украшением которого было окно с видом на излучину Москва-реки.

После разговора в Доме союзов реб Нахум попросил дать ему время, всё-таки расстояние от партизанской землянки в Пинском лесу до иешивы в Иерусалиме слишком велико, и определяет его не одна только география.

Он хотел принять предложение Вольфа Габо, но так же сильно ему хотелось видеть из окна своей комнаты киевские крыши, солнце, уходящее по вечерам за Батыеву гору, и когда-нибудь, когда придёт время, окончить здесь жизнь. Если о чём и мечтал он две последних зимы, то об этом.

Чтобы оставить Киев после возвращения, после всего, нужна был особая причина. Реб Нахум увидел её в разговорах с Ильёй, которые вел в основном он сам. Не зря ведь снова и снова он мысленно возвращался в март сорок второго. Реб привык считаться с переменами, которые приносит всякое новое время, а на себя смотреть как на слишком слабую силу, чтобы им противостоять. Время способно сломать любого, вставшего у него на пути, поэтому он принимал его как данность. Он ошибался. Приняв советское время, его народ потерял целое поколение молодых людей, они не стали евреями. Открыв первый хедер в партизанском отряде, он начал исправлять свою ошибку.