От лица огня

Снова дождливую осень сменила долгая зима, занесла снегом единственную дорогу, и хутор будто уснул до весны. Ночь у ведьмы напугала бедную Калину так, что она зареклась ходить к старухе. Дивчина не знала, смотрела ли она тогда на Василя, или все это была мара, но виды, явившиеся ей в зеркале, казались ужасными, как геенна огненная. Нет, тот казак на коне не мог быть Василем, которого полюбила и помнила Калина, и та золотая серьга ничего не значила — у кого только нет таких заушниц, и парубки, бывает, их носят, и девчата. Иногда Калина доставала восковой слепок, он напоминал руины замка, показанного ей ведьмой. Воск стал твёрдым как камень, как гранит из каменоломни, Калина хотела удостовериться, проверяла, клала его в печку, но воск не таял. Это смущало её ум, и опять сами собой наплывали на душу чёрные тени, находили пугающие воспоминания о гадании у ведьмы.

Весной, когда сады распустились белым цветением, один за другим, будто след в след, потянулись сваты из окрестных сел и из самой Белой Церкви. Старый сотник слыл знатным хозяином, гостить у него считалось за чистое счастье. Принимал он всех приветливо и угощал так, что гости не могли потом встать из-за стола и дотащиться до своих повозок. Хозяин тогда оставлял всех ночевать, а если вдруг кто из гостей не соглашался — считал такой отказ обидой, но, правда, и силой не держал. Разве что слуги, когда выносили из хаты разомлевших гостей, случайно могли попутать брички. Как-то случилось, что сватов писаря из Великополовецкого отправили в Фурсы, но и тут все согласились, что забавная ошибка произошла не по умыслу прислуги или, не дай Бог, хозяина. То ли сами дворовые хлопцы с кучером успели напробоваться хозяйских наливок, а то ли мелкая нечисть к вечеру расшалилась, кто знает?

Калина гостей привечала, разговоры с ними вела любезные и гарбузы не выкатывала, однако всякий раз так выходило, что уезжали они, не получив ясного ответа, дело их откладывалось до каких-нибудь праздников, а там и забывалось. Другие девчата оказывались сговорчивее и судьбу свою решали скорее. Сотник догадывался, откуда у дочки его бралось упрямство, но Василя в доме не поминал и не мешал Калине отваживать сватов. У старика была своя задумка, и в этом замысле слухам о гордой неприступности его дочки отводилось не самое последнее место.

Так минул и второй год без Василя. Никто уже не мог сказать о нём ничего, не слыхали, где он и жив ли, да и забывать понемногу стали, что уехал когда-то их этих мест такой парубок. Много их было, но немного осталось, старая с косой попусту по земле не гуляет, а жнёт-пожинает, дела своего не оставляет.

Промучившись днями без радости и ночами без облегчения, в осень, когда холодные дожди засевали поля небесной водой, снова пошла Калина к ведьме. А той уже и объяснять не пришлось, зачем явилась к ней дивчина.

— Приходи на полный месяц. И принеси перстень золотой со смарагдом, — велела старуха, будто знала, что есть у Калины такой перстень, а может, правда знала, на то она и ведьма.

Вернулась дочка сотника домой, а в полнолуние, через три дня, достала из шухлядки под ключом отцовский подарок, завёрнутый в шелковый платок. И так тяжко стало на сердце её, что пошла она в хату к старухе, будто в тягучем сне.

Как и в первый раз, дала хозяйка ей зеркало, посадила спиной к столу, налила в чашу воду, а после бросила на дно перстень. Когда две капли крови упали в чашу, вода не покраснела, но замутилась, поросла тиной, и в эту каламуть ведьма начала сыпать песок. Калина смотрела в зеркальное стекло как сквозь туман, но туман не отступал, а ветер гнал его от моря на песчаный берег.

Грядой тянулись вдоль воды бурые холмы и уходили вдаль, как спины волов. На первом из них был разбит зелёный шатер из богатых тканей со входом-ковром, рядом догорал костёр, пятёрка лошадей паслись внизу холма, пытаясь найти хоть травинку на просоленном песке. Вбитые в соседний холм, упирались в небо высокие колья. У основания они были кое-как обструганы и сочились смолой, сверху — темнели запекшейся кровью, а посередине, изогнувшись в судороге смертельных мучений, разинув черные рты, застыли насаженные на кол мертвецы. Калина не слышала ни накатов моря, ни бряцанья лошадиной сбруи, ни шума ветра, и оттого ей казалось, что небо, под которым существует такая жестокая смерть, не может быть её небом, и воздух, который гонит беззвучный ветер, не может быть её воздухом.

Из шатра вышло несколько казаков, и тот, похожий на Василя, был среди них. Его лицо уродовал грубый шрам. Калина сама не понимала, как смогла узнать в нем прежнего своего жениха. Разве только по серьге да по синим молниям глаз.

Казаки, не мешкая, спустились с холма и вскочили в сёдла. Следом за ними спешили, но увязали в песке и не поспевали слуги, тащившие тяжелые сундуки. В море, неподалеку от берега, то показываясь, то скрываясь за завесой тумана, серел широкий парус.