От лица огня

Феликса пообещала, хотя вовсе не была уверена, что сумеет выполнить обещание. До Ковпака, члена коллегии Верховного суда Украины, ей не достучаться никак, да и к депутату Ковпаку попасть нелегко. Тут для начала нужен кто-то попроще, обитатель какого-то промежуточного кабинета. Может быть, Смелянский? Феликса хорошо помнила молодого порученца Ковпака. Немногие в путаных киевских коридорах и высоких кабинетах говорили с ней, как он, — толково и без спеси. Впрочем, за два года в этих кабинетах Смелянский мог измениться. Все меняются. Пламя власти обжигает и тех, кто держит его в руках, и тех, кто стоит рядом.

3.

Репродукторы в парке курлыкали лирической инструментальной музыкой, с лотков торговали мороженым и газировкой.

— Совсем же недавно тут всюду была колючая проволока. Вы помните? — Смелянский остановился посреди аллеи. — Пробегаю через парк по несколько раз за день, как заведённый, туда-сюда, голову поднять некогда. Не поверите — сегодня, наверное, впервые за год огляделся.

Феликса ещё как помнила. Окопы и щели, вырытые у обрыва зенитчиками, давно засыпали, на месте срубленных когда-то деревьев зеленели саженцы. Словно ничего и не было.

Смелянский тоже изменился, свободнее говорил, держал себя увереннее. Было и еще что-то, но Феликса не могла уловить, что именно.

— Откуда же вы узнали, что дело Тулько в Верховном суде? — В вопросе Смелянского Феликса не расслышала ни раздражения, ни угрозы, но решила пока быть осторожнее.

— Разве нет?

— Да, да. В Киеве работаем, как под контролем разведки — все знают всё, ничего не спрячешь.

— И его могут оправдать?

— Оправдать? Что за ерунда? Конечно, нет! Это вы решили, или ваш агент доложил?

— Мне так объяснили, — Феликса старалась отвечать уклончиво.

— Ладно, расскажу. Думаю, больших тайн не выдам. Знаете, сколько похожих случаев было у Ковпака на войне со связными? Люди есть люди, если надавить — ломаются, становятся предателями. Командир с такими не канителился, сам давал команду расстреливать. Это сейчас он добрым дедушкой смотрит, да и то не на всех, а в лесу отправлял в расход нещадно. Если бы Тулько ему в сорок третьем попался, отвели бы в овраг и уже забыли бы, как звали. Но после сорок третьего Тулько воевал — ранение, награды имеет, теперь это тоже нужно учитывать.

— Суд разве не учитывал?

— И суд, конечно… Тут ведь ещё и политика прибавилась. Вы слышали о погроме в Киеве.

— Ой, столько всего говорят. Это же слухи…

— Нет, не слухи. Еврейский погром в столице советской Украины на двадцать девятом году Октября. Это как назвать? Да, небольшой, стихийный, но это погром, его суть всё та же, что и в царские времена. Мы вешаем немцев за Бабий Яр, а здесь свои… Люди озлоблены — с продуктами тяжело, промышленность разрушена, жить негде. Новые жильцы, успевшие занять квартиры, сплошь и рядом сталкиваются с довоенными, и у каждой стороны своя правда. Даже если спорит украинская семья с украинской, или еврейская с еврейской, не всякий суд разберёт, кто прав. Но никто же в суд не идёт, всё во дворе или на улице решают. А что начинается, когда схлёстываются украинцы с евреями? Одни кричат: вы в тылу сидели, мы за вас кровь проливали, и тут же: это из-за вас фашисты войну начали! А те в ответ: мы все помним, это вы нас эсэсовцам сдавали, и расстреливали тоже вы. Одно за другое, и как понесётся… А фронтовики же есть с обеих сторон, и оружие тоже…

— Я поняла. Люди взвинчены, и чтобы их не злить, вы хотите отпустить Тулько. Ну, сдал немцам одного еврея, подумаешь…

— Да ты слушать умеешь или нет? — вспылил Смелянский. — Я же сказал, никто его оправдывать и отпускать не будет. Либо дед оставит приговор в силе, либо, может быть, я говорю только, может быть, скостит пять лет, и отсидит Тулько не двадцатку, а пятнадцать, тоже, знаешь ли, немало. Есть всего два варианта, других не будет.

Феликса молча кивнула.

Смелянский поймал себя на том, что думает о ней с уважением, пожалуй, даже с восхищением, и позже, уже простившись, продолжал размышлять об этой женщине.

В НКГБ просто вычеркнули своего агента, не захотели выяснять, что с ним, как он погиб, хотя обязаны были это сделать. НКВД тоже не хотел заниматься делом Гольдинова — кто знает, сколько евреев вот так выдали в Киеве немцам? Всего не раскопать, да и не станут, государство не хочет больше об этом слышать. Два года назад Терещенко ничего не знала о судьбе своего мужа, но разобралась во всём и в одиночку растолкала государственную машину, а ведь, наверное, понимала, что жизнь её от этого легче не станет, только врагов добавится.