От лица огня

Здесь мало что напоминало Киев. Это была Украина, и всё тут было другим: язык гудящей толпы, запахи, одежда, цвет лиц, даже глаза людей, даже детская привычка отводить взгляд, не смотреть прямо на собеседника, отличали их от горожан. Илья привык считать, что хорошо знает украинских крестьян — они торговали на Житнем рынке, рядом с которым прошло его детство. Но в городе он видел их на чужой и уже хотя бы поэтому враждебной территории. Города отнимали их труд, в города уезжали их дети, города жили легче и богаче, но городская жизнь подчинялась сложным, не всегда понятным законам, болезненно менявшим естественность простого существования.

Илья словно впервые увидел этих людей и теперь разглядывал, скрывая любопытство. Феликса тоже стала здесь другой. Илья ещё не мог понять, что именно изменилось в его жене, поэтому просто наблюдал, считая, что спешить некуда и времени у него достаточно.

На самом деле времени у Ильи и Феликсы не было. Киевский поезд, на котором они приехали, заправлялся в Мотовиловке водой дольше обычного и пришёл в Фастов с получасовым опозданием. Этих тридцати минут хватило, чтобы они пропустили утренний казатинский поезд. До Кожанки от Фастова недалеко — километров двадцать, на поезде они доехали бы за полчаса и к обеду уже могли быть у родителей Феликсы. Вокзальные часы показывали половину двенадцатого, и солнце жгло немилосердно. Илье и Феликсе предстояло провести с младенцем самые тяжёлые дневные часы на пыльной привокзальной площади, ожидая следующий поезд на Казатин, который отправлялся только вечером.

— Надо найти подводу, — решила Феликса. — Сможешь? — Она оценивающе посмотрела на Илью, заметила, как растерянно он оглянулся, пытаясь понять, куда идти, с кем договариваться, и усмехнулась. — Понятно, я сама. А ты посидишь с Тами.

Жена ушла в сторону магазинов и лавок, вытянувшихся вдоль площади. Илья не сразу понял, почему туда, но готов был поверить, что Феликса лучше знает правила этого незнакомого ему мира. Он сел в тени под вокзальным навесом и приготовился ждать.

Дочка спала. Илья разглядывал её лицо, смотрел, как она хмурит брови, он отыскивал сходство с женой или с собой, но общих черт не видел. Возможно, они появятся позже, возможно, не появятся никогда, но сейчас, глядя на ребенка, которого не было ещё месяц назад, Илья вдруг ясно почувствовал, что держит в руках не просто жизнь, не растение, которое можно направить как угодно, а человека. Пусть ещё маленького, но уже обладающего собственным характером, и этот характер, возможно, определит его судьбу. На этого человека будет давить весь мир, люди, множество людей, пытаясь подчинить, обтесать под себя. Они уже влияют на неё, и он, и Феликса, и Гитл, выдумавшая внучке странное, небывалое имя, но всё это не важно. Жизнь его дочери станет определять характер, который у неё уже есть. Он пока спит, проявляясь только в едва заметных мелочах, как сейчас спит и она. Но он непременно проснётся.

— Батами? — переспросила Феликса два дня назад, когда Илья пересказал разговор с матерью. — Мне нравится. Ни у кого нет такого имени. Что оно значит?

— Дочь народа. Так мне сказала Гитл.

— А какого народа, она не сказала?

— Советского, конечно, — пожал плечами Илья, и было не понять, шутит он или говорит всерьёз. — Сама подумай, какого ещё?

В тот же день Илья услышал, как жена разговаривала с дочкой. Феликса то напевала что-то отрывками, то тихо говорила с ребёнком мягким, урчащим голосом. Она называла дочку Тами.

2.

В Киеве Феликса чувствовала себя уверенно. Этот город был ей по размеру, и он быстро признал её своей. Киев не казался ей ни дряхлым, ни старым, в нём звенела молодая энергия, которой наполняли столицу дети украинских сёл. Феликса ощущала себя каплей свежей крови в его артериях, она точно знала, что прекрасное будущее достижимо, и оно близко. Но стоило Феликсе попасть в любое из окрестных сёл, тем более если село это стояло на пути домой, как недолгие годы, проведённые в городе, словно отступали за черту забвения. Она вновь становилась сельской девочкой, жизнь которой проста и невыносимо сложна одновременно. Уезжая в Киев четыре года назад, Феликса не сомневалась, что жить в Кожанку не вернётся, но её память о детстве и её детский опыт оставались с ней.

Феликса отлично знала и привокзальную площадь в Фастове, и места, где собирались ездовые — сельские дядьки с подводами. Они приезжали за хозтоварами, за мануфактурой, мылом, за досками и гвоздями; за всем, что требовал колхозный быт и чего колхозы не производили. Но, загрузившись, закончив с делами на городских складах, все они ехали к привокзальным яткам — купить детям леденцов; тягучей тёмной олии; водки-казёнки, если будет; хлеба и сахара, если повезёт. Здесь они собирались, подолгу курили, обменивались новостями. Они хорошо разбирались, кому можно верить, а чьи слова не стоят ничего; знали друг друга много лет, помнили и не рассказывали никому, кто с кем и против кого воевал в гражданскую, или не воевал, тихо дожидаясь, чья возьмёт верх в кровавом украинском замесе.