От лица огня

— Переночуем здесь, выходим завтра перед рассветом. Сухпайками нас снабдили немцы; дня на четыре должно хватить. А там будет видно, — закончил Илья.

Никто не возражал. Гольдинов принял решение, он командир, и вся ответственность ложилась на него.

Утром отряд вышел к Днепру возле села Крещатик. Для переправы нужны были лодки, хотя бы одна. Но лодок на берегу они не нашли.

— Рыбацкое село, — недоумевал Меланченко. — У них должны быть лодки.

— Наверное, когда фронт приближался к Днепру, вышло распоряжение все лодки сдать, — догадался Шакунов. — Чтобы оставить немцев без средств переправы.

— Лёша, какая бы власть ни распоряжалась — советская, царская, немецкая, наши люди её распоряжениями в носу поковыряют: три лодки сдадут, но две себе оставят. Всё у них есть, чтоб я сдох.

— Может, и есть. Где-нибудь в камышах припрятали. Только мы их не увидим и ничего они нам не дадут.

— А кто сказал «дадут». Поменяют, — Меланченко бодро потёр руки. — Одно транспортное средство на другое. Жорка! Вдовенко! Веди сюда свою партизанскую кобылу, всё равно мы её через Днепр не потащим.

Прошло ещё два часа, и узкая некрашеная долбанка с Меланченко тихо ткнулась носом в берег.

— Знакомьтесь, наш перевозчик, дед Мусий, теперь кобыловладелец.

Взвод переправился в два приёма — в лодке перевозили оружие, одежду и продукты. Бойцы плыли сами.

Они долго выбирались из прибрежных болот левого берега, петляли, обходили старицы и затоки, дважды сбивались с пути, но под вечер вышли к селу Сушки. От села шла грунтовая дорога, за Леплявским лесом она пересекалась с шоссе, соединявшим Золотоношу и Переяслав.

Глава девятая Другие реки, другие берега (Киев — Тетюши, Татарская автономия, июль — август 1941)

1.

К железнодорожным узлам эшелон подкрадывался большим осторожным животным, забивался на дальние пути и в тупиках, между завалами ржавого лома и кучами угольного шлака, ожидал новой команды. Стояли подолгу, бывало, и сутками, никто точно не знал, когда освободится следующий участок пути, и им разрешат ехать. Составы с воинскими частями и техникой пропускали на запад вне всех очередей. На восток первыми уходили вагоны с оборудованием демонтированных заводов и госпиталями. Разрешение на отправку могли дать в любой момент, едва появлялся промежуток в движении, и тогда эшелон трогался в считаные минуты, не дожидаясь отставших, поэтому надолго отходить от состава эвакуированные не рисковали.

На остановках спешили набрать воду в ближайших колонках, наскоро стирали бельё, потные, посеревшие от пыли платья, кое-как купали детей. Кого-то одного от вагона, кто пошустрее, отправляли за кипятком на вокзал — разводить огонь на станциях запрещалось. Спрашивали у местных, не продадут ли еду, любую — запасы, взятые из дома, у одних заканчивались, у других закончились давно. В прежние времена дорога до Ульяновска занимала чуть больше суток, теперь же, на седьмой день, добрались только до Тамбова.

Дорожную жизнь Гитл обустраивала, как прежде домашнюю: она следила за всем и всё контролировала, на остановках оставляла дежурных, выбирая их по очереди, так, чтобы за местом семьи в вагоне и вещами присматривали хотя бы двое взрослых. Если один вдруг чего-то не заметит, поможет второй. Петька и Лиля тоже дежурили, хотя взрослыми не считались, и когда сосед по вагону просил Петьку срочно куда-нибудь сбегать, найти коменданта эшелона или что-то узнать на вокзале, Гитл обращалась в скалу и каменно стояла на своём — ни подвинуть, ни опрокинуть, только взорвать. В границах своего мира она правила решительно и властно — то, что география границ изменилась, не значило ничего.

— Петя, мы не знаем этих людей, мы просто едем с ними в телячьем вагоне на соседних нарах, — выговаривала она сыну, успевшему подружиться с двумя девчонками, его ровесницами, из противоположного конца вагона. — Тебе не нужно валандаться у них часами. Тебя там что, кормят? Утром поздоровался — и достаточно. Через неделю, когда этот муравейник на колёсах куда-нибудь, наконец, доедет, мы разойдёмся, и ты не вспомнишь, кто они. Так зачем начинать?

В деревянном ящике без окон Петьку пожирала тоска — с сёстрами говорить было не о чём, время летело впустую. Петькину душу сушила ещё и обида — он мечтал остаться с Ильёй в Киеве и уйти в партизаны. Втайне от сестёр и матери Петька придумал, как ускользнуть от эвакуации, но ему требовалась помощь Ильи. Старшему брату в Петькином плане отводилась ключевая роль. Ни поддержки, ни понимания у брата он не нашёл, Илья наорал на него, как не орал никогда прежде, правда, матери ничего об этой истории всё-таки не рассказал. И вот теперь Петька должен выслушивать скучные поучения и подчиняться вздорным запретам.