От лица огня

В середине октября в Stalag 346 приехал глава Смелянского района. С ним отпустили шестерых пленных из Смелы и окрестных сёл. Несколько дней спустя ещё четверо, подписав обязательство зарегистрироваться и отмечаться по месту проживания, ушли со старостой Решетиловского района.

После трёх недель в лазарете Илья уже мог двигаться: раны на спине подсыхали, затянулся и заживал простреленный бок, сраставшиеся ребра ныли, но у него хватало сил не обращать на них внимание. Только рука пока болела всерьёз, и было ясно, что как прежде, действовать ею Илья сможет не скоро.

Ранеными и больными в лагерном лазарете занимались несколько пленных медиков. Ни один из них не был кадровым военным, всех призвали в Красную армию из гражданских клиник Киева, Николаева, Одессы, были врачи из Баку и Тбилиси. Военврач Туровцев, лечивший Илью, до войны преподавал в Киевском медицинском институте.

— Вы, наверное, знакомы с Иваном Туровцевым? — услышав имя военврача в первый раз, спросил Илья. — Он вам не родственник? Мы с Иваном учились в физкультурном техникуме, а потом, как и вы, он работал в мединституте, вёл физкультуру.

— Нет, не помню, — вдруг нахмурившись, ответил военврач, и Илья удивился — как можно не помнить преподавателя-однофамильца из своего института.

— Иван единственный сын у матери, поэтому его не призвали в армию. Остался в Киеве.

— Все мои родственники, оставшиеся в Киеве, наверное, уже убиты, — угрюмо ответил Туровцев. — Ни жена, ни родители эвакуироваться не смогли.

— Как все? — оторопел Илья. Лагерь не был герметичным пространством, до военнопленных доходили новости и слухи о происходящем за ограждением, но Илья пролежал в лазарете три недели, поэтому разговоров заключённых не слышал и не знал почти ничего.

— С конца сентября немцы в Киеве собирают и массово убивают евреев, всех, кто остался, — коротко объяснил Туровцев. Достоверных подробностей он и сам знать не мог, но того, что слышал, было достаточно, чтобы представить масштабы казней в оккупированной украинской столице.

Полное значение этих слов Илья понял не сразу и не скоро. В первые минуты он попытался представить себе более понятную и привычную картину.

— Может быть, отправляют в лагеря, как нас?

Было видно, что Туровцеву самому не хотелось верить безжалостной определённости произнесённых им слов. Всё-таки лагерь — это жизнь, пусть едва выносимая, скользящая на грани смерти — вряд ли кто-то лучше самих заключённых представлял, насколько она тяжела и опасна, — но всё же жизнь. И пока она продолжается, спасение возможно.

— В Кременчуге тоже начали собирать евреев. Говорят, организуют гетто, — пожал плечами Туровцев.

Оба они толком не понимали, как вот здесь, у них, в советской стране, пусть и захваченной на время немцами, может появиться еврейское гетто. От самого этого слова веяло плесенью и затхлостью допотопных времён, тоской, безжизненной, безнадёжной.

Слушая Туровцева, Илья вдруг подумал ещё и о том, что он вовсе не единственный еврей в этом лагере. Конечно, догадаться можно было и раньше, раз он сумел попасть сюда и выжить, значит, смогли и другие. Но то были какие-то условные другие, которых Илья не знал и не видел. Здесь же рядом с ним стоял человек, не снявший петлицы военврача, не давший ему умереть от заражения крови, спасший и его и ещё десятки пленных. А ведь Туровцеву приходилось ежедневно встречаться с лагерным начальством, с немцами, говорить с ними, у него не было возможности спрятаться, отсидеться в смрадном полумраке лазарета. В любую минуту, когда угодно, его могли узнать и выдать, но, понимая это, военврач второго ранга Туровцев продолжал работать. Таким был его личный выбор, его воля.

Впрочем, узнать могли любого из них. Как-то к Илье подошёл невысокий заключенный с петлицами без знаков различия, лица которого Илья не помнил.

— Привет, партизан, — вполголоса сказал он и спросил, кивнув на раненую руку. — Где зацепило?

— Под Оржицей.

В лагерь попало немало солдат 26-й армии, ядро которой немцы разбили под Оржицей. Путая следы, Илья на всякий случай тоже называл это село, а не Кандыбовку, где погиб 558-й полк.

— Как тебя туда занесло? — этот человек его точно знал, видимо, они встречались, но Илья всё не мог вспомнить, когда и где. К тому же такие вопросы здесь задавать не полагалось, поэтому он промолчал. Пленный понял, в чем дело, и так же тихо напомнил:

— Начало августа, под Таганчой. Мы были в разведке.

— С Сапливенко, — понял Илья и ясно вспомнил тот дождливый летний день, когда на его отряд вышла полковая разведка из-под Кременчуга. — Где он сейчас?

— Убит командир, — отвел взгляд пленный и ненадолго замолчал. — Здесь убит, в Кременчуге. На островах.

Илья вдруг понял, что, хотя не знал о смерти Сапливенко, но чувствовал, что тренера уже нет. Его мир, видимый и невидимый, рушился каждый день — война ломала его, отнимала друзей и родных людей, стирала память о них, развеивала её на ледяном ветру небытия. Он сам чудом не погиб под немецкими минами, но выжил. Зачем-то же он выжил?

— Когда это случилось?