От любви до ненависти

— Очень разумно! С тобой так легко, любимый, ты все знаешь, все умеешь, ты так чувствуешь, что нужно женщине!

— На том стоим, любимая моя!

— Хорошо. Ты выпей еще немного для храбрости, но чтобы завод не пошел, и смотри на часы. Через пять минут можешь прийти ко мне, любимый мой.

Ольга ушла в спальню. Шторы уже были задернуты и свет выключен, он беспокоился напрасно. Шелкового черного белья нет, но есть темно-синее: простыня, две подушки и два одеяла.

Она быстро разделась, легла под одеяло, сотрясаясь в ознобе. Мурашки покрыли все тело, руки были холодными, ноги тоже. Согревайся, дура! — приказывала себе Ольга. Доводи дело до конца, если уж решилась!

Вошел Илья. В брюках и рубашке, уже без пиджака и галстука.

— Мне отвернуться, любимый мой? Или хотите похвастать атлетичностью телосложения?

— Лучше отвернуться. И не надо ехидничать, любимая моя. Мужчину в такие моменты это обескураживает.

— Действительно, действительно. Это я от волнения, любимый мой. Волноваться ведь можно?

— Конечно. Но не чрезмерно.

— Я постараюсь.

Она отвернулась. Рядом легло, заворочалось, затихло. Глаза Ольги привыкли к темноте, и она уже могла что-то различать. Общие черты лица Ильи, например. Но именно этого она и боялась.

— Это хорошо, что два одеяла, — сказал Илья. — Нужна чрезвычайная постепенность.

— И темнота — кромешная!

— Пожалуй. В кромешной темноте тебе легче было бы представить кого-то другого, кого ты любишь.

— Я никого не люблю. Как и ты.

— Это даже лучше.

— Мы сами себе устроим кромешную темноту. Не будем открывать глаз, вот и все. У вас закрыты глаза?

— Да.

— Отлично. Начинаем целоваться.

Ольга повернулась. Губы Ильи нашли ее лицо, уткнулись в подбородок, потом в губы. Поцелуй был странным, скорее — соприкосновение. В этом соприкосновении они находились долго, и это стало успокаивать Ольгу, начало ей даже нравиться.

— Мне хорошо, любимый мой, — прошептала она.

— Мне тоже. Только без «любимый мой».

— Извини. Мне хорошо.

— И давай закончим эту игру. — Он осторожно погладил ее рукой по щеке.

— Хорошо…

Она почувствовала в губах какое-то странное ощущение, какое-то нетерпение кожи, желание большей близости, и исполнила это желание, а губы его поняли и тут же отозвались. Прошло бог весть сколько времени в нескончаемом поцелуе, когда тела оставались совершенно неподвижны, раздельны, а лица их уже предавались любви и были слитны. Ей хотелось, чтобы так все и было. Потому еще, что боялась продолжения. Но понимала, что оно неминуемо. И вот лицо его отстранилось, она чувствует его губы на шее — и свой страх. Но губы не торопятся, согревают, успокаивают, и страх проходит. Вот они коснулись ключиц, и опять страх. И опять губы успокоили, утешили, приласкали. Вот они коснулись груди, и опять страх, но и предчувствие последующего успокоения. И ее увлекла эта сменяемость ощущений, она вдруг поверила, что так и будет: страх неминуемо всякий раз будет проходить, превращаться в успокоение, и не только успокоение, она стала ощущать нарастающую нетерпеливую радость кожи.

…Ольга потеряла счет времени, вернее, забыла, что время вообще есть, она только слушала всем телом (не заметив даже, когда оно обнажилось полностью), как в разных местах непредвиденными легкими ожогами возникает страх, тут же привычно переходящий в радость. Самого Илью она не видела и не чувствовала, он по-прежнему касался ее лишь губами. И даже когда эти губы его возникли там, где она должна была бы не просто страх ощутить, а ужас совершенно неизведанного и непривычного, ужас не возник, а появлялась благодарность тела искусному обманщику и утешителю, который поцелуями своими все уравнивал и обожествлял. И даже когда, окружив легкими вспышками влажного, теплого, нежного огня все тело, ласковый рот его с упругим языком приник к средоточию женской сути естества ее, она и тут поверила, что так надо, что это хорошо, и оказалось — действительно надо и действительно хорошо, томительно хорошо, мучительно хорошо.

…Илья только теперь понял, насколько желанна для него эта женщина. Но, колдуя над ней, он, казалось ему, не получал ответа. Да, она не вздрагивает уже, руки не поднимаются невольно, чтобы оттолкнуть, но обескураживало ее глубокое молчание, молчание голоса и молчание тела. Она всего лишь позволяет? От бесконечной своей доброты, желая сделать приятное (хоть и прикрыла это флером игры, даже шутовства) человеку, который в нее влюблен? Или еще проще: действительно хочет избавиться от сексобоязни и избрала его не более чем подручным средством?

Он вспомнил слова Беркова: «Раньше я был бабник, теперь любовник. Бабнику важно, чтобы он хотел, любовнику — чтобы его хотели. Если женщина меня не хочет, я ничего не могу!»