От марксизма к идеализму

Единство предмета остается в силе даже тогда, когда ощущения, которые послужили материалом для образования представления о данном предмете, меняются. когда, следовательно, в самом предмете происходит изменение. Если единство предмета, получающее теперь ещё более формальное значение «места точек», остается в силе для человеческого сознания, несмотря на то, что материал, из которого был образован предмет, уже не существует, если, другими словами, изменившийся предмет признается не новым предметом, а лишь изменением и прямым продолжением прежнего предмета, то это обуславливается лишь тем, что каждое данное состояние этого предмета известным необходимым образом соединяется с предыдущим, причинно связано с ним. Таким образом. в основе единства предмета, изменяющегося во времени, лежит единство причинной связи, соединяющей предыдущие и последующие его состояния, лежит единство закономерности.

Нужно было величайшее усилие человеческого ума, чтобы путем анализа человеческого познания открыть тот синтез, который имеет в каждом познавательном акте при установлении предмета. Потребовался гений Канта, чтобы доказать, что. напр., камень не есть предмет внешнего мира, одаренный способностью вызывать в нас ряд ощущений: цвета, тяжести, твердости и т. д., и данный нам столь же непосредственно, как и эти ощущения, а лишь известная и довольно сложная их координация, «место точек». Так слитно и потому неуловимо совершается этот акт при познании внешнего чувственного мира.

Научное познание гносеологически ничем не отличается от обыденного, кроме как большей внимательностью, большей строгостью анализа. Те же самые познавательные приемы применяются одинаково и при обыденном, и при научном познании, и применяются столь же незаметно (по крайней мере, при отсутствии особенного анализа) в тех случаях, когда это обуславливается самым свойством познаваемого предмета, напр., в различных отраслях естествознания. Но, в отличие от обыденного познания, науке приходится иметь дело и с такими объектами, которые не обладают столь чувственно–осязательной внешностью, как объекты естествознания, но которые должны быть предварительно установлены, что само по себе составляет трудную задачу. В таком случае те познавательные приемы, наличность которых с таким усилием анализа была установлена для обыденного сознания, обращаются в познавательные постулаты, — известные требования, которые уже не бессознательно, а преднамеренно должны быть выполнены. Именно такой случай мы имеем в социологии, где точное установление предмета социологического изучения и способа этого изучении, а, следовательно, границ социологического познания составляет первую и серьезную научную обязанность социолога.

Немецкий ученый Штаммлер сделал попытку дать определение социального вообще, установить конститутивный признак этого понятия, т. е., такой признак, наличность которого так же необходима для установления объекта социальной жизни, как пространство и время для чувственного восприятия. В указании такого признака и должно заключаться установление предмета социальной науки; он является, таким образом, тем критерием, по которому из круга всех, доступных человеку, представлений и понятий выделяются только некоторые, каковые и надлежит привести в закономерную связь между собою; этот критерий Штаммлер видит в правовом регулировании. Такой признак является, однако, слишком узким, потому что он не захватывает целого круга явлений, которые, с одной стороны, суть несомненно социальные явления, а с другой — не покрываются признаком правового регулирования. Не делая насилия над собой в пользу доктрины Штаммлера, нельзя, напр., не признать науки, искусства и т. под., вообще различных форм социального сознания явлениями социальными, хотя признак правового регулирования никаким образом не имеет для них решающего значения.

Я не знаю, можно ли и следует ли стремиться к особому установлению понятия социального, и не является ли это излишним в виду, так сказать, очевидной бесспорности этого понятия. Человеческая жизнь вообще есть социальная жизнь, несоциальной жизни не знает история. Поэтому лучшее определение социальной жизни, может быть, и состоит в отсутствии всякого особого определения, как это делает Иеринг: «общество следует определить, — говорит он, — как фактическую организацию жизни для других и чрез других (fur und durch Andere), а так как каждое отдельное лицо есть то, что оно есть, лишь чрез других, то общество является необходимой формой жизни вообще (fur sich), таким образом в действительности оно является формой человеческой жизни». «Человеческая и общественная жизнь равнозначащи»  [46].