От марксизма к постмарксизму?

Ни один из этих тезисов не стал общим местом даже среди левых, несмотря на общее интеллектуальное уважение, которым пользовались их авторы. Наиболее весомым, но вряд ли самым убедительным стал аргумент, заключавшийся в том, что сокращение мощи США после достижения ею пика означает системный кризис мирового капитализма. Поздние формулировки Арриги были куда менее апокалиптичными, и постамериканская гегемония стала все больше походить на правду по мере того, как Китай и Индия выступали в качестве ведущих игроков. Огромное исторические значение эстафетной гонки капиталистических гегемонов продолжает безоговорочно приниматься – с Фернана Броделя, – вместо того чтобы представить неопровержимые аргументы (пока еще) не убежденной аудитории. Сравнительный анализ транзитов в работе «Хаос и управление в современной мир-системе» Джованни Арриги и Беверли Сильвер заканчивают, подтверждая свою точку зрения рядом вещественных аргументов, предположениями о возможных импликациях нового перехода, одновременно не предсказывая никакого необходимого уничтожения капитализма259. Валлерстайн остается верен перспективе долгосрочного перехода, но его аналитическое внимание, похоже, концентрируется на глобальной геополитике следующих 20 лет, а не на системном исчезновении существующего порядка260. В сопоставимом подходе египетский экономист Самир Амин в своей недавней книге «За пределами гегемонии США» (2006) представляет трезвый анализ, совмещенный с прагматичной левой геостратегической программой. Последний шаг в сторону от капиталистической мир-системы к геополитике и геоэкономике был предпринят разве что поздним Андре Гундером Франком, всей его жизнью как академического еретика и иконоборца: «Лучше забудьте об этом [капитализме] и присоединяйтесь к нашему исследованию реальности универсальной истории»261.

Вытеснение класса

Класс, ранее входивший в число наиболее важных понятий в левом дискурсе, в последние годы был вытеснен – отчасти, по иронии судьбы, благодаря поражению левых в капиталистической классовой борьбе, но также и потому, что траектории развития постиндустриальной демографии пошатнули его старые центральные теоретические и географические позиции. Класс выстоял, но потерял свое место, а его философское право на существование постоянно подвергается сомнению. Проблематизация классовой идентичности как классового действия, проистекающего прямо из опыта, что утверждал Эдвард Томпсон в своей блестящей и крайне влиятельной на протяжении двух десятилетий работе «Становление английского рабочего класса» (1963), и указание на важность конкурентных интерпретаций и дискурсивной политики, как это делали Гарет Стидман Джонс и Джоан Скотт в 1980‐х годах, изначально была способом заострить фокус классового анализа. Но 20 лет спустя два видных историка, которые принимали участие в «культурном повороте» социальной истории, сочли необходимым обратиться к своим коллегам с просьбой официально признать «устойчивость класса как додискурсивной или недискурсивной формации»262.

Класс остается центральной категорией в нескольких областях: мейнстримной социологии; традиционном англо-саксонском дискурсе неравенства, как часть не допускающей исключений триады класса, гендера и расы; исследованиях по социальной философии; вдохновленных Бурдьё последних исследованиях культурных практик потребления (Майкл Савадж и др.). Но большинство связей между дескриптивным мейнстримом, с одной стороны, коллективным социальным действием и радикальным теоретизированием по поводу такого действия – с другой, были разорваны.

Внешние социальные признаки класса стали практически неузнаваемыми после того, как они оказались в кислотной среде рафинированной политики, как в политической философии дискурсивной гегемонии, разработанной Эрнесто Лакло и Шанталь Муфф в книге «Гегемония и социалистическая стратегия» (1985), возможно наиболее интеллектуально сильном вкладе в постмарксистскую политическую теорию. Таким образом, к примеру, Лакло отвергает подход Славоя Жижека к классу и классовой борьбе как к «простой преемственности догматических допущений»263. «Антагонизм» становится новым центральным понятием.