От мира сего

Как помочь? Чем? Только одно остается доступным врачу — настоящему врачу, считающему себя честным, преданным своему долгу, — облегчить страдания. Только одно это, ничего другого…

И еще: как быть с правдой? С самой обычной, буквально понимаемой правдой. Говорить или не говорить все то, что следует сказать?

Должен ли больной знать истинное положение вещей? А его родные должны знать? Или все-таки есть благодатная отрада в незнании? Тогда и только тогда возникает надежда, пусть робкая, пусть непрочная, но она, надежда, помогает и больному, и врачу. Разве не так?

Великий Пирогов считал: не надо посвящать больного, не надо открывать ему истину. Пусть надеется, пусть ждет, что болезнь уступит, уйдет, даже если и не бесследно, но все же будет побеждена.

А выдающийся хирург нашего времени Сергей Сергеевич Юдин, тот, напротив, прямо ратовал за то, чтобы от больных ничего не скрывали.

«Больной должен знать всю правду, — говорил он. — Пусть знает, сколько ему жить осталось и что за хворь в нем поселилась, а потом переночует с этим своим знанием, вживется в него, оклемается и начнет сражаться с болезнью уже сознательно, уже понимая, что к чему, может быть, этим своим знанием он как-то и врачу поможет…»

Однажды в Будапеште Жужа сказала:

— По-моему, врач должен прежде всего быть артистом.

Он тогда посмеялся над ее словами, а теперь они всплыли в его памяти — и он подумал, что Жужа, в сущности-то, права. Да, как это ни странно, казалось бы, звучит, но врач должен быть артистом, психологом, тонко понимать человеческую сущность и уметь пользоваться этим своим пониманием. Так, как, например, делают знахари. Ведь каждый знахарь, каждая полуграмотная бабка, заговаривающая грыжу или спрыскивающая с уголька, превосходные психологи, умеющие слушать, прежде всего хорошо слушать, а потом дать совет, посочувствовать и непременно пообещать помощь, выздоровление. Недаром же так много жаждущих рвутся к знахарям, зачастую едут в другой город, не считаясь с расходами, тратят последние деньги и верят настойке, снадобью, травам, порошкам, которые дает знахарь. Свято верят, беспрекословно, пока, конечно, не убедятся, что ничего не помогло, болезнь не уступила, не отошла…

Но для того чтобы увидеть все это, нужно время, а теперь к знахарям, экстрасенсам, бабкам, порой шарлатанам, безграмотным и невежественным, очереди почище, чем в иной поликлинике, и ничего с этим поделать нельзя, пока больной сам, на собственном примере не убедится, что больница все-таки скорей поможет, облегчит, чем знахарь. Какая бы ни случилась болезнь, все-таки следует обратиться в больницу, а не к доморощенным шарлатанам, которые плодятся словно холерные вибрионы в луже воды…

— Ладно, — громко произнес Вершилов, чтобы как-то отойти от своих мыслей. — Ладно, замнем, как говорится, для ясности.

Выдвинул ящик стола, заветная тетрадь в бирюзовой обложке лежала перед ним. И в самом деле заветная…

Он перелистал страницы, исписанные его острым, словно бы колющим почерком. Докторская. Разумеется, еще не готовая, еще работы непочатый край, еще осталось начать и кончить, и все-таки, все-таки…

Он давно уже задумал писать докторскую. И тема, которую выбрал, он понимал, достаточно актуальна. «Метод лечения инфаркта миокарда плазмаферозом», что означает вымывание из состава крови излишних тромбообразовывающих продуктов.

Вот уже около года он старается копить примеры, один за другим, подбирая наиболее характерные, наиболее визуально ясные, для своей будущей докторской. Метод плазмафероза оправдал себя, многочисленные случаи излечения инфаркта подтверждают справедливость его выбора, но надо еще и еще подбирать различные примеры, надо еще лечить, наблюдать, записывать, и опять лечить, и опять наблюдать…

Вершилов подержал тетрадь на ладони, как бы взвешивая ее, с отрадой ощутил некоторую ее тяжесть, она исписана уже почти вся, надо будет купить новую тетрадь. Жаль, что последнее время ничего не записывал, нахлынуло много работы, той самой, о которой принято говорить «текучка», и эта самая текучка захватила целиком, и на время, он обещал самому себе, только на время позабыть о докторской, о мыслях, которые переполняли его, но иногда, нечасто, особенно во время дежурства, когда его ночью поминутно вызывали то в одну палату, то в другую, вдруг вспоминались те прекрасные, почти блаженные часы, когда он записывал в свою тетрадь все новые, так хорошо знакомые ему наблюдения. Он вспоминал годы работы, уже отошедшей в прошлое, когда он искал и находил, терялся в догадках, и терпел поражения, и снова искал, и вдруг однажды обретал то, единственно верное, настоящее, правильное решение, а потом текучка вновь обрушивалась на него, день сменял день, неслись недели, месяцы, даже годы, опять забывалась недавняя победа, и снова поиски, терзания, поражения и редкий, словно алмаз в сплошной породе, зачастую неожиданный успех…