От мира сего

Разумеется, ей не пришлось жалеть о своем выборе, а что будет с Алевтиной? Как сложится дальнейшая ее жизнь и не придется ли ей пожалеть о необдуманном скоропалительном своем решении?

Бабушка спрашивала себя и не находила ответа. Неровный румянец то вспыхивал, то угасал на щеках. На лбу появилась неглубокая морщина, отнюдь не старившая ее. Алевтина не спускала с бабушки глаз.

Какая же она красивая! И до сих пор, право же, молодая. Папа в добрые минуты называл ее Дорианой, должно быть, ей суждено вечно оставаться молодой, невянущей, далекой от дряхлой, немощной старости.

Вечно?.. Разве есть что-либо вечное на этом свете? Недаром же говорится в каком-то стихотворении, которое учила еще в школе: «Ничто не вечно под луной…»

Или это не стихи, а поговорка? Как бы там ни было, а и в самом деле, ничто не вечно, все преходяще, решительно все. Выходит, и бабушка тоже может умереть? Вот так вот, как миллионы людей до нее, как миллионы после нее, она уйдет с этой земли, уйдет бесследно, навсегда, навеки.

Таков удел всех живущих на свете.

Ей стало страшно на миг. Уже имеющая известный опыт работы в больнице, там-то ей приходилось то и дело встречаться со смертью, она не могла, не хотела привыкнуть к мысли о том, что может потерять бабушку. Она так любила ее, ведь вся ее еще такая коротенькая жизнь прошла рядом с бабушкой, которая безошибочно знала и понимала все желания, мысли и чувствования Алевтины. И вдруг — может же такое случиться — ее не будет, никогда не будет.

Алевтина крепко, будто с мороза, потерла себе щеки. Лучше не думать, не представлять себе того, что может случиться. Неминуемо может случиться…

А бабушка в этот самый миг тоже думала о ней.

Ее внучка счастлива, да, конечно же счастлива, потому что любит впервые в жизни и, как ей представляется, любима. Впрочем, так оно, разумеется, и есть на самом деле. Не любить ее и вправду невозможно.

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

Опять Новый год. Еще один долгожданный, когда, кажется, теперь уже как есть будет по-другому и, само собой, неизмеримо лучше, чем было.

В больнице во всех коридорах, во всех палатах запах праздника — елочной хвои, мандаринов, сдобного теста: на кухне чуть ли не целую ночь пекли немыслимое количество пирожков с повидлом и с корицей.

По дороге в свой кабинет Вершилов миновал пост, ни одной сестры не было видать в окружности: должно быть, либо разбрелись по палатам, либо чай пьют в закутке, рядом со столовой. Возле стола с телефонами стояла рыхлая женщина в красивом фланелевом халате, в полуседых волосах тускло поблескивали бигуди, захлебываясь, частила торопливые слова в трубку телефона. До Вершилова донеслось:

«А еще передай ему, чтобы не ходил ко мне, не нужен он мне, на дух не нужен…»

Рядом стояли еще две больные, терпеливо ожидали своей очереди.

Это было явное нарушение правил: никто не имел права говорить по телефону с поста, но сестер не было, а Верши лов сделал вид, что ничего и никого не замечает. Пусть их говорят сколько угодно, больничная жизнь, прямо сказать, не самая веселая…

В кабинете было душно, окно закрыто, Вершилов открыл окно, в комнату мгновенно ворвался, заполонил все вокруг свежий, морозный, вкусно пахнущий нетронутым снегом воздух.

Вершилов постоял немного, бездумно глядя во двор, а там, под самым его окном, дрались воробьи. Дрались по-настоящему, налетали друг на дружку, трясли крыльями, крича без устали, должно быть, ругались на своем, воробьином языке. Вершилов засмотрелся на них, чудной народ эти воробьята! И вправду, задиры несусветные, особенно тот, головастый, с куцым хвостиком, забияка, видать по всему, изрядный, так и лезет в самую кучу. И вдруг, откуда ни возьмись, прямо на воробьев спланировал голубь, за ним другой, третий. Медленно стали кружиться, потом опустились на землю, и воробьи быстро разлетелись в разные стороны, как не было их никогда.

«И у людей так же, — подумал Вершилов, — суетятся, враждуют друг с другом, налетают один на другого, все в заботах, в повседневной суете…»

Мысленно рассмеялся. Вот так вот незаметно для себя становишься философом, наблюдая за животными или за птицами, а ведь философствовать, обсуждать всякого рода проблемы, зачастую даже незначительные, это, говаривал профессор Мостославский, прерогатива старости…

Впрочем, он, Виктор Вершилов, тоже уже состарился, разве не так? Уже на финишной прямой, ведущей к старости, к угасанию и потом дальше — к небытию…

В этот момент вспомнился Вареников. До чего суетлив, мелочен, эгоцентричен! Как любит себя, единственного дорогого… Он всегда боялся разговоров о смерти, даже простого упоминания о том, что придет последний, самый последний час. Еще в те, далекие годы, когда они жили в одном доме на Варсонофьевском, стоило завести разговор о том, что кто-то умер или кому-нибудь грозит тяжелый конец из-за болезни, как Вареников мгновенно прерывал:

— Хватит! Довольно! Никаких разговоров о смерти, мы все бессмертны, во всяком случае, я буду жить вечно наверняка!

Нет, он не шутил, не суесловил, потому что однажды они возвращались из школы и Вареников остановился, сказал: