От мира сего

— Куда спешишь? — спрашивал он.

Она отвечала каждый раз одинаково:

— Дел много, невпроворот.

Но однажды он почти силой заставил ее сесть рядом.

— Постой, успеешь.

Она села, обхватила колени руками.

Свечка чадила, время от времени вспыхивали крохотные искры, освещая Дусины свежие, тугие щеки, блестящие глаза, темно-русые волосы на висках.

— Кончится война, наверно, замуж выйдешь? — спросил Корсаков.

Дуся пожала плечами.

— За кого выходить? Мужиков у нас в деревне раз-два и обчелся.

— Ну, не всегда же так будет. Вернется кто-нибудь с фронта.

Она кивнула.

— Всяко, конечно, может быть. Вдруг подвернется кто-нибудь холостой, свободный.

— Вот видишь, вдруг и в самом деле. — Он внезапно ощутил непритворную зависть к тому безвестному, холостому, свободному, кто однажды подвернется Дусе.

Мысленно сам себе удивился:

«Да что это со мной? Влюбился, что ли?»

Нарочно сухо спросил ее:

— Как там наверху, расскажи…

— Нечего особенно рассказывать…

— А все-таки?

— Все-таки? Немцы жить не дают…

— А что им надо?

— Кому что надобно. Кто курей или яйца ищет, кто еще чего…

Она явно недоговаривала. Корсаков приподнялся на локте.

— К женщинам пристают? Да? Скажи правду?

— Ну, пристают, — лениво ответила она. — И так бывает.

— И к тебе пристают?

Еще раз удивился сам себе: с тревогой ждет, что она скажет. А она сказала:

— Я лицо сажей мажу, платок надвину низко на нос, они думают, старуха старая…

Он чуть усмехнулся:

— Знаешь, я тебя поначалу тоже за старуху принял.

— Ну и что с того? — Голос ее снова зазвучал озабоченно, почти сердито: — Слышь-ка, сиди тихохонько, не ровен час, немцы застукают…

— И то правда…

Он улегся поудобнее на своем сеннике.

— Буду тих и нем, обещаю тебе…

Как-то она спустилась к нему, сказала:

— Половина немцев двинулась, куда, не знаю.

— Но еще кто-то остался?

— А как же, конечно, остался.

Он вздохнул.

— Стало быть, мне еще долго томиться здесь. А ведь я, хочешь знать, уже здоровый.

— Так уж здоровый? — усомнилась Дуся.

— Здоровый. Пора уходить, Дуся…

— Как знаешь, — сказала она негромко.

А вечером пришла снова, спросила:

— Когда думаешь уходить?

— Завтра рано утром.

— Тогда собирайся.

— Мне что собираться, — усмехнулся он.

Приподнялся, встал с сенника, стал рядом с нею. Вдруг ощутил себя здоровым, сильным, словно и не был ранен вовсе. Будто ничего никогда с ним не случалось, ровным счетом ничего.

— Завтра рано утром, — повторил снова, — больше ни минуты…

Она кивнула. Он обернулся к ней, положил обе руки на ее плечи. Долго вглядывался в ее лицо, смутно белеющее в темноте, стараясь разглядеть выражение глаз. Но так и не сумел разглядеть.

— Что, уже зима? Неужели так рано?

— Нет, — ответила она. — Просто снег раньше выпал и уже растаял.

Он рассеянно, думая совсем о другом, кивнул головой.

«Что это со мной? — мысленно спросил он себя. — Да что же это такое? Почему?»

И, уже не думая ни о чем другом, обнял ее, мягко, но настойчиво потянул к себе.

— Зачем? — только и спросила она, он не ответил, потянул ее к себе еще ближе, губами отыскал ее губы.

Потом она убежала, быстро, он не успел произнести ни слова, метнулась в сторону, и нет ее, как не было. А он заснул крепко, совсем как, бывало, в детстве, без снов, очень спокойно, словно никакой войны и в помине нет.

Она разбудила его. Явилась рано, еще ночь была на дворе, в руках миска щей.

— Поешь, — сказала. — Пока горячие…

Он взял миску, поставил возле себя, но есть не стал, схватил Дусину руку, поднес к своему лицу.

Она не вырвала руку, только сказала еще раз:

— Ешь, пока горячие, тебе нынче в дорогу…

Он хотел спросить, не сердится ли она на него, не обижена ли, попросить у нее прощения, сказать какие-то самые на всем свете нежные слова и молчал.

Она тоже молчала. Он опустил лицо в ее ладони, как бы окунулся в них, вдыхая чистый, слегка горьковатый запах молодой кожи…

Перед рассветом они вышли из дома. Темнота кругом, вдалеке угадывается лес, тот самый, в котором Дуся нашла его. Кое-где на ветвях деревьев слабо светлеет медленно тающий снег.

— Постой, — сказал Корсаков, — дай надышаться.

Стал рядом с калиткой, поднял голову к темному, беззвездному небу.

Внезапное ощущение счастья пронзило его мгновенно. И в самом деле: вот оно, счастье, не что иное, давно неиспытанное, почти забытое — стоять на земле, под небом, распростершимся над землею, над голыми, промерзшими деревьями, вдыхать в себя осенний воздух, так долго недоступный ему, в котором чувствуется уже близость недалекой зимы с морозами, метелями, бесконечными вьюгами, снежными заносами, коснуться рукой влажной от недавнего дождя калитки, ответившей ему тихим скрипом…

— Пора идти, — прервала Дуся его мысли, — самое время.

Он приблизился к ней, стал вглядываться в ее лицо, уже успев привыкнуть к темноте, и теперь ясно различал ее глаза под негустыми бровями, тугую округлость щек, плотно сжатые невеселые губы…

— Дуся, — сказал он, слезы подступили к его глазам, но он пересилил себя, не заплакал. — Дуся, поверь, ты вошла в мою жизнь навсегда.

Вдруг стало совестно: что за выспренние слова? К чему это?