От мира сего

Говорила, а в душе жила надежда — вдруг все-таки поживет еще хотя бы несколько лет? Скажем, с десяток или даже побольше, как бы хорошо…

Настеньке было семьдесят восемь, Веронике Алексеевне на пятнадцать лет меньше.

— Ты же еще девчонка, — не раз утверждала Настенька. — Нешто понимаешь что в жизни? Куда тебе, неразумной…

Когда-то, тому уже минуло почти полсотни лет, Настенька впервые явилась работать в дом родителей Вероники. В ту пору Вероника только-только поступила в театральное училище, занималась у самого знаменитого трагика Москвы, трагик предсказывал ей:

— Быть тебе, девочка, драматической актрисой не из последних, только старайся…

И она старалась. Изучала все, какие преподавались в училище науки, бегала вечерами в театры, забиралась куда-нибудь на верхотуру, смотрела на любимых актеров, после, уже дома, подолгу сидела перед зеркалом, гримасничала, хмурилась, сердилась или бурно радовалась, подражая тем, кого видела на сцене театра.

Говорят, если очень сильно желаешь чего-либо, то желание в конце концов исполняется. Желание Вероники сбылось: она стала актрисой прославленного театра, может быть, самого лучшего в мире.

Поначалу, разумеется, играла выходные роли, самые незначительные, но однажды вмешался случай, ставший уже довольно тривиальным в театральной среде: неожиданно серьезно заболела актриса, игравшая главную роль в спектакле «Крошка Доррит». Спектакль был инсценирован главным режиссером по роману Диккенса, и надо же было так случиться: впору заменять его, а то и снять совсем, актриса заболела надолго. И тогда Вероника вызвалась:

— Могу сыграть. Роль знаю назубок. Диккенс — мой любимый писатель.

— Ну и что с того? — спросил главный. — Мой тоже, однако режь меня, жги меня, а я никогда не сыграю ни Флоренс, ни мистера Домби, ни даже крошки Доррит.

— А я сыграю, — не сдавалась Вероника. — Я эту роль давным-давно выучила.

Главный удивленно спросил:

— Зачем?

— На всякий случай, — ответила она.

Сыграла Вероника неплохо, может быть, не так мастерски, зато искренне трогала своей юной угловатостью, какой-то присущей ей неподдельной непосредственностью, почти детской незащищенностью, удивительно подходившей именно к этой роли.

— Ну-ну, — сказал главный после спектакля. — В общем, конечно…

Больше он ничего не сказал, но и этого было достаточно. Главный не был многословен, кроме того, он немного побаивался актрисы, с которой, все знали, уже много лет длился затяжной, довольно занудный роман, в котором, как она сама признавалась, лучшие страницы давно прочитаны…

Еще несколько лет прошло, и Вероника стала ведущей актрисой театра.

Завистницы откровенно судачили:

— Ей легче легкого: ни быта не знает, никаких забот, не то что некоторые…

Некоторые, в самом деле, были немало обременены бытовыми трудностями — дети, семья, домашние заботы, иной раз и на репетицию опоздаешь, и роль выучишь не очень твердо, и сыграешь на спектакле спустя рукава, и так случалось…

А Вероника могла всецело, всем своим существом отдаться искусству. Настенька сумела освободить от всего. И когда тяжело заболела мать Вероники, сырая, полная дама, Настенька преданно, терпеливо ухаживала за нею, скомандовав раз и навсегда:

— Ты, Вера (она никак не соглашалась звать Веронику иначе чем Вера, считая, что Вера правильное и, кстати, очень красивое имя, не то что какая-то придуманная Вероника), играй себе сколько твоей душеньке угодно, учи свои роли и играй, ты мне не нужная, без тебя справлюсь…

Спустя примерно полгода, когда Вероника осталась вдвоем с Настенькой, встретился ей Арнольд Смоляров, студент последнего курса консерватории, будущая звезда. Так о нем говорили решительно все. Арнольду уже случалось выступать в сборных концертах, и всегда с шумным успехом, у него был поразительной красоты, нежный и в то же время сильный голос, так называемый драматический тенор, правда, внешностью он не удался, был невысок, мелкого сложения, лицо невыразительное, черты лица словно бы слеплены наспех, кое-как, только зубы хороши, белые, крупные, один в один. Однако Веронике казалось: когда Арнольд поет, он преображается, становится почти красивым, даже вроде бы выше ростом.

Однажды Вероника взяла Настеньку с собой в консерваторию на концерт учащихся старших курсов. Настенька принарядилась, надела голубое шерстяное платье — последний подарок старой хозяйки, расчесала волосы на прямой ряд: волосы у нее были — она знала и гордилась ими — редкой красоты — шелковистые, густые, чудесного светло-орехового цвета с золотистым оттенком, сидела в третьем ряду рядом с Вероникой, горделиво поглядывала по сторонам: вот, дескать, какая я, не на балконе где-нибудь, не в заднем ряду, впереди всех сижу рядом с красавицей, равной которой на всем белом свете нет.

Потом на сцену вышел Арнольд, чужой фрак — Вероника знала, у кого он одолжил его, — сидел на нем мешковато, рукава чересчур длинные, фалды чуть ли не до пола, лицо пятнами от волнения: но вот аккомпаниатор сыграл первые аккорды вступления, Арнольд отступил слегка назад, прижал руки к груди.

Уймитесь, волнения страсти…

Засни, безнадежное сердце,