От мира сего

— Кто? Я? — удивилась Вероника, удивилась так искренне, что не верить ей было невозможно, сразу было видно, не играет, не притворяется, так оно и есть на самом деле. — Да ты что, Настенька?

Настенька вздохнула, ничего не ответила. Нет так нет, стало быть, Верочку все, что случилось, вполне устраивает, а это самое главное. Ни о ком она не страдает, ни из-за кого не рвет сердца. И все-таки жаль, жаль Арнольда, бедолагу, бывает же так, и частенько: не может мужик сам с собой справиться. И рад бы не выпить, да не может, сил не хватает, воли, старания…

Но вслух Настенька ничего не сказала. Ни к чему. Так и дошли до дома быстренько, говоря о чем-то, о чем после и не вспомнить, шагали в ногу, друг возле друга — Настенька, Вероника и Варя…

* * *

Годы прошли с той поры, без малого тридцать семь лет. Многие перемены случились за это время: Вероника отметила юбилей, получила звание народной, хорошую пенсию, ушла на заслуженный отдых. В сущности, по своей воле никогда не ушла бы, но в театр пришел новый главный, не жаловавший стариков, сам говорил:

— Мне одного-двух старцев на все про все хватит…

Вероника Алексеевна первая подала заявление, знала, ей не откажут, проводят на пенсию с помпой; так и вышло, было множество речей, поцелуев, прочувствованных, словно бы от самого сердца идущих слов, вроде бы все жалели, даже сам главный промолвил, как бы вскользь:

— Жаль расставаться с вами, дорогая наша Вероника Алексеевна…

Однако это все были слова, она знала, одни слова, ничто другое…

Веронике предложили на выбор — вести драмкружок на заводе по ремонту машинного оборудования или на текстильной фабрике. Она выбрала текстильную фабрику, там много женщин, а женщины обязательней мужчин и, как ей думалось, обладают большим честолюбием: если у кого-то дело пойдет, уже не откажется, будет упорно заниматься в кружке…

Кроме того, она вела курс сценического мастерства в театральном училище, в том самом, в котором училась некогда сама.

Денег хватало, Настенька, сильно постаревшая за эти годы, однако не желавшая никому уступить вести хозяйство, по-прежнему являлась единственной, полноправной домоправительницей. Порой Варя помогала ей; как и прежде, так и теперь Варе были присущи две самые сильные привязанности ее жизни: Вероника и туризм. Она раньше Вероники ушла на пенсию, почти каждый день навещала Настеньку и Веронику, а по воскресеньям отправлялась в походы с неизменным рюкзаком за спиной, в кедах и смешных, не по ней сшитых брюках. Настенька втихаря подсмеивалась над нею, никак не угомонится баба, пора бы уж свои походы запереть, да подальше, а Вероника с неподдельной жалостью смотрела, как Варя бодро вышагивает по улице, одетая в ветхий, некогда подаренный Вероникой японский свитер, кепочка на голове козырьком назад, в разношенных, удобных для похода мальчиковых ботинках, тощая, со спины совершенная девочка, старенькая Варя…

Случалось Веронике за эти годы не раз влюбиться, как же иначе, однако она не только быстро увлекалась, но и умела быстро остывать. Иногда говорила Настеньке:

— Наверное, я уж такая родилась, мужики для меня в общем-то мало что значат…

— И это очень даже хорошо, — отзывалась Настенька, предовольная: Верочка душу свою не ранит, ни о ком не тоскует, не сохнет — лучшего и желать не следует…

Вероника работала много, бывало, с раннего утра до самого вечера. Из Дома культуры текстильной фабрики мчалась в театральное училище — читать лекцию, потом в консерваторию или в театр, слушать и смотреть своих учеников. Она не ожидала, что будет так переживать за всех этих мальчиков и девочек, еще недавно совершенно чужих и незнакомых. Сама себе дивилась: каждый экзамен ее учеников в училище стоил ей немало здоровья. Зато бывали и радости, например тогда, когда любимая ее ученица была принята после окончания училища в тот самый театр, в котором раньше служила Вероника.

И первая роль, однажды порученная ей, была роль Маши в «Трех сестрах».

В день премьеры Вероника вдруг поняла, что волнуется, пожалуй, даже сильнее, чем некогда, когда выступала сама. Сидела в третьем ряду партера, вся подавшись вперед, сжав ладони, невольно тихо шевеля губами, повторяя про себя слова роли, которую знала до сих пор назубок, ночью разбуди, не собьется, не позабудет ни одного слова…

Ученица, рыхлая, большеглазая, невозможная каприза, однако, безусловно, талантливая, за талант ей прощали многое, держалась на сцене хорошо; когда прощалась с Вершининым, плакала настоящими слезами. Зал бешено аплодировал, Вероника горделиво поглядывала на зрителей: ведь это была ее ученица, это она научила ее позабыть обо всем бытовом, наносном, жить на сцене жизнью той, чью роль приходилось исполнять. И все-таки одной только Настеньке Вероника не могла не признаться:

— Я была другой Машей, помнишь? Растрепанней, искренней, что ли…

— Известное дело, никого нет лучше тебя, — ответила Настенька, само собой не видевшая и не знавшая ученицу Вероники на сцене, но зато хорошо помнившая Веронику во всех ролях.