От мира сего

Он подумал, потом все-таки отказался:

— Устал, лучше дома побуду…

«Однако, — думала Вероника по дороге в театр. — Дома, вот оно как. Поди ж ты, мой дом никак своим считает? Неужто думает, все будет по-старому? Неужто полагает здесь, у меня, остаться?..»

Потом, в театре, позабыла обо всем, смотрела на сцену, следила за игрой своих учениц, подмечая каждую, самую незаметную для постороннего взгляда оплошность, каждую, казалось бы, мелочь, на которую и обращать-то внимания нет смысла…

Домой вернулась не поздно, вдруг в середине второго действия почувствовала себя необычайно усталой.

Немудрено, порядком утомилась за эти годы, шутка ли, пятый год без отдыха, ни на какие курорты не ездила ни разу, а спроси ее, почему не ездит, остается сидеть дома, не знала бы, что ответить, вернее, ответила бы: неохота собираться, добывать билет на самолет или на поезд и потом адаптироваться на новом месте, а как пройдет несколько дней, всего лишь несколько дней, — и пожалуйте, заказывайте обратный билет. Что за memento mori, в самом деле! Нет, видно, это и есть старость, когда не хочется куда-либо двигаться с насиженного места, но вот, с другой стороны, усталость уже дает себя знать подчас, усталость и годы, годы…

Дома Настенька и Арнольд сидели в столовой, играли в подкидного дурака. Вероника высоко подняла брови:

— Ты вроде бы раньше не увлекался картами…

Арнольд смутился, худые щеки его порозовели, Настенька быстро сообразила, убрала карты со стола, метнулась на кухню ставить чайник и готовить ужин.

Потом разбросала на столе тарелки, чашки, в середине стола — свежий пирог с курагой, варенье в вазочке на высокой ножке и ушла к себе — не мешать им двоим вести свой разговор.

А разговор был непростой, тяжелый.

Вероника не стала его ни о чем спрашивать, он сам начал рассказывать о себе. Не везло бедняге, когда-то не заладилось у него, так и продолжало не везти дальше.

— Бог мой, — сказала Вероника сочувственно. — Ты же был такой талантливый, все тебе предсказывали блестящую будущность, я сама была уверена, ты станешь звездой первой величины.

— А в жизни вышло наоборот, звезда погасла, не успев вспыхнуть, — сказал Арнольд, притворно улыбнулся, не хотел, чтобы она его жалела, однако она сразу поняла: улыбка его абсолютно неискренна.

— Я вот что думаю, — сказала она. — У тебя оказался довольно-таки непокладистый характер, мягко говоря…

— Да нет, что ты. — Он махнул рукой. — Тут дело совсем не в этом.

Замолчал, как бы оборвав себя на полуслове. Она догадалась:

— Наверное, по-прежнему выпиваешь?

Он не стал отнекиваться, признался, не глядя на нее:

— Было дело. Я, если хочешь знать, даже женился как-то, ну это так было, не по любви, а на нервной почве…

— Где же твоя жена? — спросила Вероника.

— Где? — переспросил он, неопределенно пожал плечами. — Где-нибудь, наверное, живет-поживает, радуется, что избавилась от меня…

— Само собой, — жестко согласилась Вероника. — Ты не переставал пить, а ей, наверное, надоело с тобой возиться…

Он кивнул:

— Наверное, ты права…

Вот такой он был и раньше, прямой, правдивый, решительно не умевший лгать, хотя бы немножечко покривить душой. Если бы не эта его пагубная страсть, как бы прекрасно сложилась его жизнь, каким артистом он стал бы…

Он отодвинул чашку с остывшим чаем, сказал, не сводя глаз с Вероники:

— А ты, мне кажется, все такая же, нисколько не переменилась.

— Вот еще, — засмеялась Вероника, почувствовав себя польщенной: какой женщине не упадут такие вот слова на душу! — Да ты что? Вглядись пристальней!

— Нет, в самом деле, — сказал он, она взглянула на него, по его глазам безошибочно поняла, он не стремится хвалить попусту, говорит то, что думает.

Он помедлил немного и вдруг решился, словно в воду с головой:

— Вероника, дорогая, я о тебе все эти годы помнил. Сколько раз хотел тебе написать и почему-то боялся…

— Напрасно боялся, — сказала она. — Мы же с тобой не врагами расстались, просто я поняла тогда, лучше для каждого из нас жить отдельно.

— Нет, — возразил он. — Для меня это оказалось совсем не лучше.

Она промолчала. Что тут скажешь? Во всяком случае, она не жалеет, ни на одну минуту и никогда не будет жалеть!

Он снова начал:

— Вероника, родная моя, ты всегда была и осталась для меня самой родной…

— Не надо, — сказала она хмуро. — Прошу тебя, перестань!

Но он не перестал, продолжал дальше:

— Ты же знаешь, я никогда не лгу, скажу тебе и сейчас самую чистую правду, я тебя всегда любил, все эти годы, одну тебя…

Он закашлялся, пододвинул себе чашку, отпил глоток.

— Подогреть чаю? — трезвым, почти бесстрастным голосом спросила Вероника.

— Не надо, не хочу, — быстро ответил он. — Понимаешь, я шел к тебе и все время думал: одна ли ты или кто-то у тебя есть? И вот прихожу, Настенька говорит, никого у тебя нет, и я тоже один, совершенно один, и я все время думаю об одном и том же: Вероника, любимая, давай начнем сначала? Ладно?

Глаза его лихорадочно блестели, впалые щеки, небрежно побритые, отливали темнеющей щетиной.

— Не надо, — снова сказала Вероника. — Давай не будем больше об этом. Договорились?

Он словно бы не слышал ее слов.