От мира сего

Она расспрашивала его о том, как он воевал, на каких фронтах, просила рассказать о его работе в конце тридцатых годов в деревне избачом; она знала, это наиболее любимое для него воспоминание, он оттаивал слегка и все же был с нею настороженным, словно ожидал с минуты на минуту, что она может преобразиться и выдать то, чего никто никогда не мог ожидать от нее…

Спустя примерно год они переехали к Лериным родителям, в Черкизово, хотя Виктору было неудобно добираться из Черкизова до института.

— Ничего, — говорила Лера. — Осталось тебе учиться всего-навсего год, уж как-нибудь потерпи…

И он согласился, не стал спорить. Разумеется, Лере было удобнее жить вместе со своими родителями, там было много просторней, а она была уже на пятом месяце, надо было думать о будущем.

Родители Леры приняли их с открытой душой.

— Вот и хорошо, — улыбался папа. — У нас теперь свой доктор дома, первый знак, что никто никогда болеть не будет!

Золотые коронки блестели в его рту, добродушные морщинки окружали глаза, такие же, как у Леры, светлые в светлых ресницах, с пристальным, долгим взглядом.

Само собой, стиль жизни в Черкизове был совсем иной, чем в семье Виктора.

Здесь почти каждый день собирались гости. Приходили друзья Лериного папы со своими раскормленными женами, подолгу сидели за столом. В промежутках между едой и питьем рассказывали несмешные анекдоты и сплетничали об общих знакомых.

Виктор поражался, как это взрослые, даже очень взрослые люди могут болтать столько чепухи.

Если же они говорили о своей работе, то это были в основном серые, плоские слова: рубли, проценты, товар, прибыль, маркировка, пересортица…

Впрочем, о работе говорили коротко, междометиями, понимая друг друга с полуслова. Ведь все они работали в каких-то неведомых Виктору артелях, выпускавших трикотаж, детские фуфайки, обувь, резиновые сапоги, игрушки, клеенки, косынки и пояса из искусственной кожи.

Их жены обстоятельно обсасывали две-три темы: тряпки, кулинария, дети. И, разумеется, сплетни. Охотно, со вкусом сплетничали о тех, кто ушел или не сумел прийти вовсе, выкладывая прилюдно самые пикантные подробности.

Порой Лерин папа заявлял:

— Кстати, у нас за столом без пяти минут доктор, так что — ежели какие-нибудь вопросы в области здоровья…

Поначалу стеснялись спрашивать Виктора о печени или о сердце, о желудке и давлении, невольно смущаясь его угрюмого лица, постоянно опущенных глаз, потом в конце концов перестали стесняться, начали засыпать его различными вопросами.

И он уже привык, что из раза в раз к нему обращаются:

— А вот как думаешь, милый, что это у меня вот здесь, по ночам душит, душит, потом отойдет и опять начинает душить?

Вопросы обрушивались на него градом, он едва успевал отвечать. Причем все обращались к нему на «ты», как же иначе? Ведь он зять, почти сын их друга, стало быть, их друг также.

Виктор злился на них, на Лериного папу, наконец, на себя, за свою мягкотелость, за душевную дряблость, и все-таки исправно отвечал на все вопросы.

Но привыкнуть к друзьям Лериного папы никак не мог. Это было, как он сознавал, выше его сил.

У них дома тоже бывали гости, приходили фронтовые друзья отца, товарищи юношеских лет его или мамы, порой приходили подруги Аси или его, Виктора, приятели, сидели все вместе, за одним столом. Виктору было интересно слушать беседы отца с друзьями, они вспоминали о войне, о тех, кого нет, никогда не будет.

Иногда в разговор вступал Никодимыч, старинный друг их семьи.

Никодимыч обладал даром незаурядного рассказчика.

Когда он, внешне невозмутимым, матовым голосом, начинал рассказывать о том, как его собирались женить некие друзья, невозможно было удержаться от смеха. Никодимыч менял голос, выражение лица, преображаясь то в незадачливого свата, то в невест самого различного толка — разбитных, самоуверенных, робких, стеснительных, мечтавших заполонить его и в то же время смущающихся…

Иногда отец с Никодимычем пели вдвоем. У отца был слабый, хотя и приятный тенор, у Никодимыча густой баритон. Оба любили старинные романсы «Я встретил вас», «Вот вспыхнуло утро», «Не надо встреч».

Сперва начинал Никодимыч, тихо, почти неслышно, потом ему навстречу вливался тенор отца, звуки нарастали, ширились и вновь затихали. Порой мама подпевала им.

— Молодец, Тося, — одобрял отец, — все слова помнишь…

— Из песни слова не выкинешь, — подтверждал Никодимыч.

Два дома, две семьи, но как же они разнились друг от друга!

Как разнился один от другого микроклимат, сам воздух, казалось, в доме родителей Виктора был отличен от воздуха в черкизовском.

Иной раз Виктор спрашивал Леру о друзьях ее отца:

— Неужели им не надоест сыпать дурацкими анекдотами и судачить о доходах своих однокашников?

Лера огрызалась:

— Представь, не надоест. А тебе что, жалко?

Она не давала ему спуску, но он прощал ей. Нельзя же осуждать ее за то, что она была душевно привязана к своим родителям, и потом: она была на сносях, они ждали своего первенца. Виктор обещал маме не спорить с Лерой, уступать ей, потому что в ее положении волноваться вредно.