От мира сего

Потом, и сама Елизавета Карповна нравилась Алевтине: маленькая, очень худая, в чем только душа держалась, на тонком, с кулачок лице большие светло-голубые глаза. И улыбка — совершенно детская, обезоруживающе нежная и какая-то такая беззащитная.

Она старалась никого не беспокоить, почти не жаловалась, не закидывала врачей расспросами о себе, как это делали многие больные, не мучила сестер бесконечными требованиями и придирками.

Алевтина спрашивала ее:

— Хотите обезболивающий укол?

— Подожду, — отвечала она извиняющимся тоном, словно боялась рассердить Алевтину своим отказом. — До вечера далеко, а такой укол хорошо бы на ночь оставить.

— Хорошо, — соглашалась Алевтина. — Дотерпите до вечера?

— Постараюсь дотерпеть, — отвечала Елизавета Карповна. И вытирала бумажной салфеткой пот, выступивший на лбу. От боли, которая, Алевтина знала, была непереносимой. Но она не ныла, не стонала, не жаловалась.

Каждый день к ней приходила сестра, необыкновенно походившая на нее, такая же маленькая, хрупкая, с такими же большими чистыми светло-голубыми глазами.

Иногда, когда Елизавете Карповне ненадолго становилось лучше, она выходила с сестрой из палаты, прохаживалась по коридору. Потом снова ложилась в постель, а сестра садилась рядом.

Часами они говорили друг с другом.

Вика Коршунова пожимала плечами:

— Чудные старухи. Что ни день видятся — и все о чем-то толкуют. О чем, как думаешь?

— Сама спроси у них, — советовала Алевтина.

Думала про себя:

«Если бы бабушка лежала в больнице, я бы тоже навещала ее каждый день. И нам всегда было бы о чем говорить…»

Когда Алевтина входила в палату, две одинаково причесанные седые головы поворачивались в ее сторону, одинаковые, старые светло-голубые глаза мягко глядели на нее.

— Что-нибудь нужно? — спрашивала Алевтина.

Елизавета Карповна качала головой:

— Нет, Алечка, спасибо, ничего не надо…

И сестра Елизаветы Карповны послушно повторяла: — Спасибо, ничего не нужно…

По воскресеньям Елизавету Карповну навещали ученики. Рассаживались кто куда, на подоконник, на соседнюю пустовавшую кровать.

От детских здоровых лиц в палате становилось словно бы светлее, в глазах то ли удивление, то ли с трудом скрываемый страх, хотя, должно быть, их немало предупреждали — быть веселыми, спокойными, ни в коем случае не выказывать своих чувств, жалости, или боязни, или сочувствия.

Как-то, когда дети уже ушли, сестра Елизаветы Карповны вышла в коридор, стала возле столика Алевтины.

— Это ее любимый класс, она их ведет с самого начала.

— Хорошая она у вас, — сказала Алевтина.

Сестра вынула из кармана крохотный носовой платок, быстро вытерла глаза.

— Что с нею поделать? Ведь все ужасно, и она знает, что ужасно, и ни о чем не хочет думать, только за одно переживает: как-то они без нее зачеты сдадут?..

Помолчала немного.

— Лиза никогда не умела и не желала хотя бы немного подумать о себе. Была бы осмотрительней, эгоистичней, что ли, не запустила бы тогда свою болезнь, могла бы захватить ее вовремя… — Опустила маленькую, гладко, волосок к волоску, причесанную голову. — Что я буду без нее делать? Как я буду?

Сказала очень тихо, но Алевтина услышала. Подумала:

«Как же так можно? Ведь она прежде всего о самой себе горюет».

И тут же устыдилась своих мыслей. Недостойно так думать о старом человеке, тем более, наверно, тоже не очень здоровом и одиноком.

Ведь никого-никогошеньки у нее не останется на всем свете, когда умрет сестра…

Бабушка однажды сказала:

— Самое большое наказание человеку — одиночество. Нет ничего страшнее. — И произнесла повелительным тоном: — Я тебе, девочка, приказываю в самом строгом порядке: имей как можно больше детей, никогда не делай аборт, всегда рожай…

— Бабушка, — взмолилась Алевтина. — Так я же еще не успела выйти замуж, откуда же дети?

— Откуда бы ни были, — хладнокровно отрезала бабушка. — Выйдешь замуж или не выйдешь, это уж как тебе угодно, а рожать будешь непременно!

Помедлив, сказала задумчиво:

— Как же я себя ругаю теперь, что родила всего-то навсего одного сына! Надо было родить еще по крайней мере четверых — и девочек, и мальчиков!

— Папа не похож на тебя, — сказала Алевтина.

— Он в твоего дедушку пошел, — бабушка погладила Алевтину по свежей щеке. — На меня ты похожа.

— Правда? — обрадовалась Алевтина.

— Правда, — бабушка улыбнулась. — Во всяком случае, сколько себя помню, я была именно такой, как ты, и не только внешне, но и характером, всеми повадками, даже голосом, ты вылитая я, какой была в твои годы… — Бабушка пристально посмотрела на Алевтину. — Знаешь, мне вспомнилась сейчас восточная поговорка, вернее, проклятие: «Чтоб ты пережил всех своих близких!» Страшно звучит, ты не находишь?

— Еще как страшно, — сказала Алевтина.

Каждый раз, идя на работу, Алевтина думала: застанет ли Елизавету Карповну? Или ее уже нет, как не было?

И, входя в палату, непритворно радовалась, видя еще живую Елизавету Карповну, слыша ее слабый, но по давней привычке отчетливо произносящий слова голос.

— Как дела, Аля? — тихо, почти неслышно спрашивала Елизавета Карповна, но Алевтина хорошо разбирала каждое слово. — Все хорошо, надеюсь?